Анна Манна - Срывы в постмодерн. Повести

Мария вытерла слезы. За окном виднелись крыши домов, чуть припорошенные снегом, и прохожие куда-то спешащие… А если совсем мысленно втянуться, то Типогон. Как это ни странно, Чуднова любила свою работу и всех этих людей, жужжащих и бурлящих в кабинетах, и струящихся по серым коридорам, после вечерней смены. Она наверняка себе что-то фантазировала, придумывала какой-то сказочный мир, и тогда всё преображалось, потому что иначе, извините, просто невозможно жить! И какой же образ можно придумать, когда находишься во власти тоски и живешь через силу? Мария откинулась на спинку стула и закрыла глаза: «Ну что ж: испытания, так испытания», – прошептала она и, приведя мысли в порядок, вышла из зала и направилась в лабораторию.

В это время Теремухин, как обычно, пообедав в закусочной, направился в Типогон. Ничего не подозревая он заглянул в ларек, купил бутылку минеральной воды и, окинув беглым взглядом прочие земные радости, двинулся далее.

(Почему именно Теремухин? Мне он никогда не нравился.)

Войдя в здание научно-исследовательского центра ничем несимпатичный Афанасий Юрьевич посмотрел на часы и, обнаружив, что до начала испытания ещё есть несколько минут, ощутил в себе непреодолимое желание зайти в кабинет к покойному Ивану Романовичу и покрутиться во вращающемся кресле. Он не знал, что им руководит чья-то невидимая десница и просто ощущал себя несколько приподнято. Поднимаясь в лифте, он почему-то сказал Людмиле Леонидовне «доброго вам дня» и, достигнув наконец кабинета, вошёл в него и остановился перед компьютером. И теперь самое простое: зайти в засекреченную семью паролями последнюю версию Баланса и нажать кнопку самоликвидации программы. Но не тут-то было. В кабинет, неловко постучавшись, заглянула Людмила Леонидовна:

– Афанасий Юрьевич, я вас, наверное, не так поняла. Вы мне что-то сказали, а я думала, что не мне, т.е. я имела в виду, что конечно не мне, а я подумала… – она вытащила и засунула обратно за ухо прядь волос, – вот я и решила…, и эта чёлка непослушная, простите, у меня очки запотели.

– Ну что вы, Леонелла! Заходите. Я думаю, мы могли бы выпить по бокалу вина, – удивился своей находчивости Теремухин, обычно он сторонился женщин и не планировал никаких отношений даже в своих самых потаённых мечтах. И назвать Людмилу Леонидовну Леонеллой было для него равносильно тому, чтобы явиться на научное заседание в одних семейных трусах с красными сердечками.

– Хотя сейчас, конечно, не время, – осекся шептатель, – Вот только разберёмся с программкой. Сейчас-сейчас: 288361 baku.

– Вы меня пугаете, Афанасий Юрьевич,… но я не боюсь.

– 3322wz… я не могу сосредоточится… ваши потные очки и эта программа… – Теремухин сделал ещё одну попытку сосредоточиться, но с такой женщиной, это было просто невозможно.

– Вы учтите, я слишком одинокая дама и не понимаю азбуку морзе. – Шкряба решительно взяла Теремухина за руку и усадила на диван. Его податливость и сюрреальность во взгляде просто поразили её. Теремухин продолжал преображаться:

– Вы мне всегда нравились, Леонелла, но меня пугала ваша фамилия. Я в своих мечтах пытался изменить её, но получалось только хуже, – бормотал Афанасий Юрьевич, незаметно для себя накручивая на палец прядь волос сорокатрёхлетней, но все ещё такой привлекательной Людмилы Леонидовны.

Где-то в разгаре третьего завитка раздался сигнал, оповещающий о начале испытания «возрастного баланса».

– Не успел! – выпалил вдруг Теремухин. Миранда! Все пропало!

– Я Леонелла, кажется,… но продолжайте, прошу вас!

Теремухин выскочил из кабинета и помчался по километровому коридору. Лаборатория сразу за поворотом. На пороге он наткнулся на выбегавшего лаборанта:

– Афанасий Юрьевич, у нас проблемы, – закричал тот, – перегрузка, аппарат не справляется!

Машина явно выходила из строя: провода плавились, а экранный локализатор метал искры. Мария Чуднова лежала на горизонтальном стелоформаторе: её запястия и голова были прикованы этими ужасными датчиками, такая невинная и беззащитная. Теремухин упал на колени и разрыдался.

– Отключить! Немедленно отключить!

Все присутствующие не то от компьютерного фейерверка, не то от странного вида Афанасия Юрьевича впали в ступор и только моргали глазами. Наконец одна новенькая сотрудница дёрнула рубильник. Теремухин подполз к Марии Александровне и взял её за руку. Она была без сознания и едва дышала.

– Обычно испытания нормально проходили, – стали разводить руками лаборанты, – Вообще не понятно, почему она вызвалась. Мы на своих-то опыты не ставим…

– Что здесь происходит? – в лабораторию вошла Людмила Леонидовна. – Чуднова?! Боже мой! Что с ней?! Скорее врача!

Все забегали и закричали «скорее врача». По коридорам ещё долго мелькали белые халаты, слышались крики и стук каблуков. Стало ясно, что Типогон ещё не скоро вернётся к привычному ритму работы, скажем даже – уже никогда.

– — – — – — – — – — – — – >

Летящие до солнечного сплетения в открытом пространстве: здесь место для всего, и в рамках мечты можешь не сомневаться, но я не всегдашняя, ты понимаешь, настанет болезненная пустота, как после Нового Года, и ты думаешь, что готов? Почему Новый Год? Да, действительно, всё те же шарики, и ты смотришь в отражение выпучив глаза, а я тащу тебя за рукав – мне холодно, мне всегда холодно возле праздников, и ты идешь со мной: я знаю, ради меня ещё и не это. Ничего себе: у нас дома камин! и весь этот простор с многоэтажностью детства. Я рад, что ты заметила все эти мягкие вещи и вогнутые для безопасности углы темпераментов. Такого не бывает! Не бывает, но может быть, нельзя исключать всего, чего не пробовала – я думал, это ты меня учила. А я думаю, это ты изобрёл.

(Панорамная пауза)

Тебе удобно? Да, это самое лучшее кресло на свете. И камин… и можно ещё что-то общее, ведь всегда можно найти что-то общее и разглядывать, как фотографии в альбоме, но сейчас важнее другое – надо подняться по вертикали, осваивать верхние этажи. Хорошо. Только осторожно, не оступись: эта лестница такая неуравновешенная. А мы не слишком высоко зашли? Сейчас нельзя сомневаться, а то ты никогда не узнаешь, и потом тебе будет не из-за чего сказать «после всего того, что между нами было…". Вот это высота! Мороз, но не холодно, а только пощипывает чувства. А что делать дальше, в какую сторону идти? Наверное, надо почувствовать. Я не чувствую. Тогда пока стоим. Не волнуйся. Я не волнуюсь. Если ты захочешь апельсин, я что-нибудь придумаю. Договорились. Ты улыбаешься? Я смотрю на тебя, и не могу насмотреться, это называется счастье: когда имеешь всё в одном взгляде, когда понимаешь, наконец, что больше никуда не надо идти – одно такое мгновенье должно перевесить всё дальнейшее. Знаю, нам это не пригодится, но что могло бы быть дальше, после всех этих чувств и апельсинов – когда кончается романтика, когда надо начинать просто жить? Дальше пойдут сомнения, и захочется доказательств, особенно когда всё наоборот, но если где-то в глубине есть маленький огонёк, нужно приложить все силы к тому, чтобы он не потух – в этом заключается искусство любить: не забывать того, что между нами было. Ты говоришь слишком просто, чтобы заполнить всё это пространство. Ты словно говоришь: «люби, потому что любишь». Кто станет это слушать, когда дует морской ветер, и ждёт корабль на поднятых парусах? Не говори так – я знаю, что это значит, я тебя прошу, только не паруса! Да как ты можешь мне запретить, что у тебя с головой? Что у меня с головой? В ней дыра для потока гениальных идей. Я изобрету антикорабельный держатель или пояс домашней верности. Миранда, пойми, ты должна остаться здесь. Я смогу приходить к тебе, как только захочешь, я всегда буду… Нет, ты меня совсем не слушаешь! ты уже на корабле, и у тебя всё это так хорошо получается: эти молниеносности передвиженя и твоё голубое платье… как будто тебя уже ничто не держит…