Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

И неладное случается! Слово «богадельня» производит на доктора неизгладимое впечатление, гораздо сильнее, нежели «старая кошка», он буквально подскакивает на своём насиженном стуле

– Нет, не имею чести знать, да и слушать не хочу! – изо всех сил стараясь не повышать голос, сообщает он.

Но это уже было что-то! Я-то подозревал, что «богадельня» его заденет, быть может, даже больнее, чем «хоспис», подозревал. И особенно же он начинает беспокоиться, едва я собираюсь пересказать ему данную сказку – нет бы настаивать на том, чтобы я довёл до конца более безобидную историю о двух кошках, где нет никаких богаделен, а он, сам того не понимая, идёт у меня на поводу.

– Зря не хотите, на мой взгляд, – замечаю я, – такие истории кое-чему учат…

– Всегда не любил Андерсена, – выдавливает из себя доктор; нужно же ему что-то было на это ответить.

Я понимаю его, но всё равно продолжаю гнуть свою линию:

– Что ж, а господин Ибсен вам по душе? – спрашиваю.

Этот вопрос для него тем паче неожидан. Он хмурится и переспрашивает:

– Простите?

– Вам нравится Хенрик Ибсен, ваш национальный писатель?

– Причём тут Ибсен? – недоумевает доктор; в моих фантазиях это звучит примерно как «Я никогда не „лечил“ Ибсена, он уж изволил давно почить, но если бы случилось так, что я был бы нужен ему, то рад был бы принять его здесь».

– Просто я хотел вам сказать, – говорю я, – что вместо историй болезни, судебных отписок, и прочего, тем более в свободное от напряжённой и изматывающей работы время, вам лучше было бы читать хотя бы Хенрика Ибсена, певца страданий. Это лучшее занятие для такого пытливого ума, как ваш, во всей Норвегии!

И певец страданий Хенрик Ибсен становится венцом, вишенкой на приготовленном мною для доктора Стига десерте – кушайте на здоровье!

Далее происходит нечто необычное, чего никогда не было прежде, но чего я ожидал; в ответ доктор вдруг повышает голос, слегка наливаясь кровью:

– Чёрт побери, Лёкк! Да знаете ли вы, что одно моё слово и всё для вас здесь будет окончено?! Вы без конца нарушаете все правила, вы живёте так, как хочется вам, не считаясь ни с персоналом, ни с нашими жильцами, вы даже думаете отлично от других, хотя я, как могу, пытаюсь помочь вам. Вы не плывёте в общем потоке, что было бы для вас благом, особенно, учитывая ваше положение, и что было бы удобно мне, вы всегда барахтаетесь где-то с краю – это существенно осложняет мне вопрос вашего спасения. Знаете, что я сейчас сделаю? Сейчас я пойду в свой кабинет и напишу статью в медицинский журнал, где назову некоего писателя полностью здоровым либо симулянтом, и это, несомненно, опозорит его на весь свет. Об этом будут трубить газеты, об этом будут шептаться в высших кругах – ну, ещё бы, сам Лёкк, старый добрый правдоруб Лёкк, симулирует болезнь, прячась от общественного мнения в пансионате в глуши! Скажите, это пойдёт вам на пользу в глазах общества, в адрес которого вы пишете, которое сметает с полок магазинов все ваши тиражи? Как вам такой вариант? Чего молчите?

В конце своей речи доктор переходит едва ли не на крик – вот, предо мною творится история, ни много ни мало, ведь его чрезвычайно редко можно видеть столь возбуждённым. Бывает, он злится, но чтобы повышать голос… Эдакой чести удостоилась моя персона! Что ж, наш разговор уже не так бессмыслен, как я думал совсем недавно, совсем напротив, от него можно вести отсчёт нашим с ним отношениям; что было прежде – так, даже не знакомство. Доктора Стига можно проверять на прочность, это верно, и кто даст гарантию, что он сдюжит.

И я отвечаю совершенно спокойно, с откровенным и показным равнодушием:

– Думаю, с кем мне здесь прощаться сразу, а кому пожелать растянуть жизнь ещё на пару деньков.

Краска тут же сходит с его лица и шеи, так же внезапно, как и появилась. Он хватил лишку, показав свою слабость, что не след делать опытным игрокам, и тут же усилием своей железной воли берёт себя в руки.

– Это ещё зачем? – спрашивает он, пристально посмотрев на меня и сжав по обыкновению свои тонкие губы.

– Вы – романтик, доктор, – продолжаю я всё так же спокойно, – мне это удивительно, откровенно говоря, учитывая вашу деятельность и ваш круг общения. Вы считаете, что половина из находящихся здесь либо притворяются, либо просто коротают старость в тёплой компании таких же, как они сами. Я вас уважаю и знаете за что? За то, что вы единственный здесь человек, который ещё умеет думать.

– Вы уважаете меня, мне это приятно, – хмыкает доктор, жутко морща лоб, словно над чем-то напряжённо размышляя, – но всё же отчего вы создаёте мне всяческие помехи, вставляете палки в колёса – не знаю, как ещё можно охарактеризовать вашу позицию по отношению ко мне и тем силам, что я олицетворяю?

Этот вопрос, в противовес предыдущему, он задаёт мне уже в четвёртый или пятый раз и тут уж долой молчание: каждый новый раз я отвечаю что-то совершенно иное, чем в предыдущий, и всё на потеху публике, а также и для того, чтобы развеять излишнюю мрачность доктора. Как-то, случилось, я сослался на солнечные пятна, сильные космические ветра, и прочие возмущения магнитных сил Вселенной; в иной раз отговорился наличием корней у гор и громогласным шумом кошачьих лап. Теперь отвечаю просто-напросто:

– Чтобы вы наконец-то поняли, как я дорожу собственной репутацией в свете.

Да, вот только беда, что доктор редко проникается моими ответами, а всё больше морщит лоб и втягивает свою круглую лысую голову в плечи, словно пытаясь таким образом спрятаться. До прямых оскорблений опускаться ему, воспитанному и образованному человеку, не хочется – хватит с меня на сегодня и грешника – и на сей раз он отмалчивается, а то велик соблазн придумать мне какой-нибудь интересный эпитет, вроде «Паяца» или «Шута». Ах, нет же, нет, не старайтесь выдумать то, что уже давным-давно выдумано: откройте судебные протоколы по моему делу, там всё предельно ясно написано.

Впрочем, характер доктора таков, что любая злость, любое раздражение, проходят у него в считанные минуты – то ли он сам по себе переменчив, то ли обладает способностью столь скоро забываться, если ему необходимо.

Недолгое время спустя он берёт себя в руки, собирается с мыслями, и пытается штурмовать мою крепость вновь, апеллируя уже достоверными, как ему кажется, фактами:

– Я не для красного словца упомянул о помехах, чинимых мне вами. Будьте любезны ответить искренне на следующий мой вопрос – что есть такое «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»?

Спросил и уже потирает руки, предвкушая моё замешательство, а, возможно, и всяческие увиливания, метания из стороны в сторону. Но и здесь его ждёт разочарование – я даже и ухом не веду. Казалось бы – наша секретная организация, тайный орден, раскрыта с потрохами, а мне хоть бы хны! Вместо того, чтобы краснеть и рвать на себе волосы, я открыто удивляюсь как случилось, что столь проницательный молодой человек, как господин доктор Стиг рассекретил тайное общество постояльцев «Вечной Радости» так скоро, аж спустя два месяца после его, собственно говоря, исчезновения.