Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Вдруг она оборачивается и говорит мне, улыбаясь:

– Здравствуй, как тебя зовут?

– Здравствуй. Меня зовут Миккель, а тебя? – отвечаю я, удивлённый.

– Катарина. Я стираю здесь бельё.

– Вижу, а чьё это бельё?

– Как чьё? Разумеется, твоё.

– Хм, но ведь моё бельё на мне, а другого у меня и нет, так же, как и дома. Ведь я – бродяга, мечтатель и поэт.

– Я живу здесь неподалёку, в рыбацкой деревне. Нет-нет, бельё твоё, можешь не сомневаться. Зачем мне врать тебе?

В самом деле, зачем ей врать…

– А почему ты его стираешь?

– Оттого, что я неравнодушна к твоему существованию.

Я вижу её первый раз в жизни и даже во сне не видел никого подобного ей. И я не нахожу ничего лучше, как улыбнуться в ответ и сказать:

– Это хорошо, потому что и я думаю о тебе.

Я лгу, в отличие от неё, но убеждаю себя в том, что думаю о ней. Это не составляет мне особого труда, потому что кругом, кажется, нет ни единой живой души, и я начинаю постоянно думать о ней, как о единственном живом человеке. Так я начинаю любить её, любить страстно и истинно, и я считаю её своей, потому что она стирала моё бельё, будто своему мужу.

Но когда я подхожу и хочу заключить её в свои объятия, она вскакивает и одним прыжком перескакивает на другой берег этой быстрой речушки. Это, верно, какая-то игра, нечто особенное и неповторимое, что должно бы мне запомниться, иначе и быть не может. Я смеюсь и прыгаю за ней, но приземляюсь на самый край обрывистого берега, балансируя на этом краю, точно акробат на канате. Я едва не падаю, отчаянно машу руками, прошу помочь. А она только и делает, что потешается надо мной, а потом толкает меня прямо в реку.

– Почему ты не хочешь мне помочь, ведь ты же меня любишь? – обиженно говорю я, стоя по колено в ледяной воде и дрожа всем телом.

А она только и делает, что смеётся:

– Когда это я говорила такое?

– Не говорила, но намекнула, что относишься ко мне не так, как к прочим.

– Ха-ха! Исключений у меня нет!

Всё кончается тем, что я сам выбираюсь из ледяной воды, цепляясь за скользкий берег и несколько раз падая обратно. Когда я всё же вылезаю, Катарина тут же бросается мне на шею, не обращая внимания на то, что я насквозь мокрый:

– Что ты хочешь от меня? – шепчет она страстно и загадочно мне на ухо, касаясь его своим обжигающе-жарким ртом. – Что я должна тебе сказать, Миккель?

Обиженный, хочу отстранить её от себя, но она прижимается всё сильнее, согревая меня, так что моё чувство, охлаждённое водами речки, вспыхивает тут же с новой силой, грозясь сжечь меня в этом пламени. И я тут же забываю все свои обиды, я просто не могу обижаться на неё, я люблю её вдвое прежнего.

– Да, я бы хотел, чтобы ты сказала мне кое-что, – трепеща, отвечаю я, – чего, как мне думается, я достоин. Всего лишь несколько слов…

– Это три самых главных слова? – спрашивает она.

– Да, но ты не должна мне говорить их просто так, из милости к тому, что я, возможно, скоро умру от воспаления лёгких. Скажи мне их лишь тогда, когда сама решишь, что это – истина, и сама будешь готова понять это чувство.

– Признание всегда рядом, оно ходит вокруг да около, ходит по моим губам и мне ничего не стоит произнести его сейчас. Мне нужен знак. Сама я так слаба, и всего-всего боюсь, я боюсь темноты, боюсь гор и воздуха, боюсь бушующего моря, боюсь, что когда-нибудь во время стирки эта крохотная речушка вздыбится и унесёт меня прочь. Дай мне этот знак, и я с радостью произнесу то, что тебе бы хотелось.

– Хорошо, – говорю я, – я хочу, чтобы ты сказала мне это завтра, а сегодня вечером я желал бы просто увидеть тебя, просто поговорить, как со своей суженой, как с единственной.

– Да, три раза «да», десять раз «да»! – кричит она. – Всё разрешилось и теперь мне гораздо легче. Я буду ждать тебя вечером на этом месте!

Тут же она вскакивает и на легких ногах, точно лань, убегает прочь со счастливой улыбкой на губах. Я гляжу ей вслед, гляжу на то, какая она лёгкая прекрасная, совершенно не веря в то, что она может быть моей. Я гляжу и бесконечно повторяю столь приятное моему слуху имя – Катарина.

Сказать, что я счастлив – ничего не сказать! От счастья я потерял разум и осторожность, я ношусь по зелёным холмам и прыгаю с одной отвесной скалы на другую, воображая себя юным влюблённым Богом, словно бы на моих ногах крылатые сандалии, дающие мне безумную радость свободного полёта. Я хочу пировать в замках у королей, спасать заключённых в высоких башнях красавиц от драконов, летать с эльфами волшебными ночами, звеня колокольчиком, я хочу быть вечным, хочу быть выше самых высоких гор, хочу касаться дна морей… Я бросаюсь в чуждую мне прежде жизнь, как в свет влетает обречённый мотылёк; я чувствую эту обречённость, но не хочу отступать, и упрямо лечу и лечу к своей смерти.

И вечером я иду на берег, в молчаливом предвкушении вхожу на свой каменистый холм и, прежде чем сесть на камень, смотрю вдаль, на море. Сегодня полная луна на небе и дорожка от неё идёт далече по морю, словно бы указывая путь к небесам – как долго я ждал этого момента! С утра самого сам не свой ходил, сочинял письма и писал стихи, смешные и неудачные, пребывал в странном и таинственном оцепенении, словно бы узнал что-то настолько значимое для себя, что без этого не мог больше жить. Нынче ночью снова придёт ко мне она, нечто мыслящее, полное загадки, но такое живое и такое земное; вчера она впервые подошла ко мне, хотя я знал о её присутствии давно уже, но, словно замороженный во времени, я не мог пошевелиться, а на устах всегда была свинцовая печать шёпота. И она сняла эту печать, легко и непринуждённо, играючи! Стремление всегда облегчает возможность.

Я жду, но она не приходит. Я озираюсь по сторонам двести раз, хожу взад-вперёд, думая, не случилось ли чего, я переживаю, мне вовсе не нужна жизнь собственная, лишь бы с ней всё было в порядке, если хоть один волос упадёт с её головы, я умру.

Но она не приходит.

Наваждение: я точно переживал это, никто не посмеет сказать мне, будто этого не было, её горячий проникновенный шёпот до сих пор стоит в моих ушах. Господи, что же творится!?

Не в силах терпеть более, я иду за ней, я видел, куда она пошла, и нашёл одно-единственное горящее окошко в рыбацкой деревеньке. Море шумело неподалеку, и ветер спорил с ним, кто из них двоих сильнее, а мне было не до них. Я прильнул к окошку, я не слышал ветер, я слышал людей:

– …Мне нужен знак. Сама я так слаба, и всего-всего боюсь, я боюсь темноты, боюсь гор и воздуха, боюсь бушующего моря, боюсь, что когда-нибудь во время стирки эта крохотная речушка вздыбится и унесёт меня прочь. Дай мне этот знак, и я с радостью произнесу то, что тебе бы хотелось.

Это был её голос и её слова! Я уже слышал их, но теперь им внимает кто-то другой.