Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Услышав это, доктор также держит себя в руках – свой лимит злости на сегодня он использовал – но, тем не менее, закинув пробный шар в лузу, он показывает этим, что держит руку на пульсе происходящего и, при возможности, вполне может вмешаться, а с ним шутки плохи.

– Закрыли, выходит? Ну-ну… – говорит он с мрачной иронией в голосе.

Чувствую, его это задело не на шутку. Наш маленький профсоюз давным-давно приказал долго жить, причём умер он совершенно естественной смертью, безо всякого вмешательства со стороны, однако, Стиг всё носится с ним и, очевидно, очень долго размышлял об этом, и теперь только, по прошествии длительного времени, заговаривает со мной. Что могло быть причиной, толчком? Ничего особенного, всего лишь моя неизбывная страсть к писательскому ремеслу…

В самом деле, кто-то копался в моих бумагах, это правда, – моя недавняя ночная гостья, «Ольга», либо кто-то другой – Фрида, быть может, – это не столь важно, но доктор получил в свои руки некоторые мои записи. Он знает, как я ненавижу держать мысли в голове, но и делиться с кем-либо не желаю также, оттого делюсь с бумагой, с простым белоснежным листиком, с блокнотом, со всем, что есть под рукой. Это было делом совести – и он получил их, и что-то вызнал, вызнал о нашем «профсоюзе». Преступным путём, что уж тут говорить, но он не хочет больше быть в дураках, наш доктор, он хочет быть в курсе дел – выходит, у него не было выбора, его можно понять. Ха-ха, то-то же, ему пришлось побыть немного в дураках, и довелось испытать немало неприятных мгновений – уж я ему это устроил, больше он не хочет. Но он был моим врагом, им и остался, как бы он теперь не пытался корчить из себя любящего сына, пусть даже не ждёт от меня милости!

Вот, наша беседа заходит в тупик с моей лёгкой руки, и настроение доктора вновь меняется: на этот раз это приводит доктора в состояние совершеннейшей апатии, бессилия, он становится подобным разбитой бутылке – явившись ко мне с определённой целью, он так ничего не добился, и теперь весь в думах, как бы не пораниться об осколки. Мне не жаль его, он из тех людей, кто думает, что во всём прав, даже в том, в чём отродясь не разбирался. Сиди в этой комнате вместо меня сам герр Фрейд, то доктор Стиг не преминул немного поучить того психоанализу.

– Вот что, Лёкк, – говорит он, немного пораздумав, – видно, мы не совсем понимаем друг друга, и это вовсе не из-за того, что вы плохо знаете мой язык – с этим как раз таки всё в порядке. Мы поговорим ещё в другой раз, однако, примите мой совет, как врача – вам нужно больше бывать на воздухе. Вы давным-давно не выходили. У вас же есть верхняя одежда…

– У меня есть шерстяной шарф, – отвечаю я.

– Вот, замечательно! – облизывается доктор, потирая сухие руки. – А пальто, а шляпа, а галоши?

– Есть и пальто, но я не буду его носить.

– Боже мой! – картинно всплескивает он руками. – Отчего ещё?

– За то время, пока я имею честь пребывать под вашим крылом в этом заведении, единственными моими друзьями была моль в шкафу. Неужто вы думаете, я оставлю её голодной на зиму глядя.

Доктор больше не знает, как ему реагировать на мои слова и не находит ничего лучше, как удалиться, сказавшись, ни с того ни с сего, чрезвычайно занятным.

– У вас грязно, – говорит он в дверях, – я пришлю сестру прибраться. И, ради бога, хоть с этим не спорьте.

– Хорошо, – отвечаю я, – однако, и вы, доктор Стиг, примите от меня совет. Не пытайтесь вылечить меня, или кого-то ещё здесь, это вне ваших сил и компетенции, вы же не Господь Бог, насколько я знаю, и даже не апостол. Лучше наблюдайте за всем, что здесь происходит, как ваши сиделки, и пишите статьи в журналы по ботанике.

Вот весь разговор.

Доктор в смятенных чувствах, в скверном настроении вернётся сегодня домой, наорёт на жену, и выплеснет желчь на сына – или кто у него там есть из домашних – зато в иной раз задумается, стоит ли ему трогать меня без особой на то надобности. А, быть может, будет он и спокоен, холоден и надменен, как обычно, но всё же… Всё же мои слова западут ему в голову, и он будет думать.

Когда Хлоя придёт в следующий раз, пусть бы это было и через месяц, я попрошу её поговорить с этим Стигом, объяснить ему, что связываться со мной себе дороже, иначе он не отстанет от меня так просто.

Между тем, я прислушиваюсь – в соседней комнате, у Хёста, доктор срывает зло на его сиделке, фрёкен Андерсен, за то, что та так редко заходит к пациенту, что и не ведает, жив тот или уж остыл давно. На деле ж сиделка ни в чём не виновата, она приходит к Хёсту регулярно, иначе и быть не могло, но я сказал о ней так исключительно в развлекательных целях. Лишённому движения старику, коим является мой сосед, будет забавно послушать эту вежливую ругань по его поводу, это не ахти какая, но всё же забава. Я знаю, что доктор так часто делает, показывая нам и персоналу свою огромную власть, что именно он здесь – царь, бог и всё в таком же духе.

В общем говоря, Хёст теперь мой должник. На том свете сочтёмся, там мы не будем разделены комнатами, но лишь в том случае, если я ненароком не оказал ему медвежьей услуги. Что если он уж слышал пение ангелов, а я, обращением к его судьбе самого доктора Стига, выдернул счастливца с того света. Это было бы неприятно, если на самом деле так и есть. Однако, мы все – «овощи», и держимся заодно, ведя войну против возомнившего себя новым Наполеоном господина доктора Стига.

Дверь распахивается, в мою комнату вваливается Фрида собственной персоной, она была вовсе не под кроватью и не в шкафу, а где-то в ином месте, и я всё говорил впустую вчера, только стенам, бедолаге Мунку, да самому себе. Сама Фрида, как обычно, мрачная и с самой своей свирепой миной; в руках у неё ведро и швабра.

Несчастий доктора Стига мне недостаточно и я берусь за Фриду, грязно презрев собственное обещание никогда больше её не беспокоить.

– Фрида, – говорю я, – недавно здесь был доктор Стиг, мы мило поболтали, как старинные приятели; он сказал, между прочим, что ты вообще не спишь. Этому был удивлён я несказанно; то, что ты не ешь, не ходишь в церковь по воскресеньям, и не почитаешь Иисуса Христа как нашего Спасителя, я давно знал, но разве ж ты настолько чудовищна в своём отрицании всего самого святого, что решила отринуть и сам благостный сон! К чему я затеял это? К тому всё, что я бы хотел, чтобы ты приходила ко мне так же по-свойски, совсем как наш дорогой доктор, и мы с тобой разговаривали, ибо более разговорчивого человека, чем ты, я не встречал доселе. Это ровным счётом ничего тебе не будет стоить, коли уж ты совсем не спишь, а только дышишь у меня под кроватью, так вылезай оттуда в один прекрасный день и мы просто поговорим. Даже такому, как я, порою бывает одиноко…

Фрида стоически переносит все мои бредни и занимается лишь своими делами, изредка пожимая плечами, по своему обыкновению. А я искренне надеюсь, что дело всё же дойдёт когда-нибудь до того, что она будет креститься при виде меня и бормотать вслух «отче наш». Лишь бы её саму прежде не сожгли на костре, как ведьму и еретичку.