Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

И я слышу глухое, надрывное и возбуждённое дыхание, а затем незнакомый мужской голос говорит:

– Так скажи сейчас, чего тянуть-то… Вот тебе и знак.

– Ишь, какой хитрый, – заигрывает она, – скажи сейчас, а потом тебя днём с огнём не сыщешь, все вы такие.

Этого мне достаточно! Для неё нет исключений, я помню эти слова, но я был так далёк от этого, что вряд ли предавал им значение. И меня захватывает горечь, равной которой прежде я не знал, голова так болит, точно по ней стучат молотом, глаза застилает чёрная пелена, а в ушах всё звенит и звенит этот голос.

Несчастный глубоко, я ухожу прочь от моря к тому месту, где встретил её, а потом дальше и дальше к скалам, я забиваюсь в пещеру, о которой ни одна живая душа не знает, и там меня никто никогда не найдёт. Я провожу там ночь, пяля свои глаза в кромешную темноту, мои глаза пусты, так же, как и мой разум. Я не думаю о том, почему всё так со мной случилось, я хочу узнать это от неё самой, от Катарины.

И утром я иду на речку, где она стирает бельё. Завидев меня, она бросается ко мне и нежно обнимает, совсем как вчера, когда я готов был на всё ради неё.

– Ничего не говори, а послушай меня, – твердит она, – просто послушай…

– Я всё слышал и так, – отвечаю я, – и мне достаточно вполне, вчера вечером, у твоего домика с горящим окном…

Кажется, это вовсе не смущает её.

– Да послушай же ты, – повторяет она, – я скажу тебе всё, что у меня на душе. У меня нет выбора, да мне он и не нужен, ибо мало кто слушает меня, и мало кого я хочу слушать. Я не могла быть с одним, я не хотела ни к кому привязываться, и едва лишь такое происходило, что кто-то, как ты, западал мне в сердце и в душу, как я старалась забыть его, но о тебе я думала больше, чем нужно и уже поздно что-то менять для меня. Эти слова, которые ты хотел бы слышать, я говорила не раз, и не два, я говорила их сотню раз совершенно разным людям, совсем не раздумывая над их смыслом, и мне все верили, так же, как и ты, потому что мне нельзя не поверить, но я никого не любила, я даже себя ненавижу порой, потому что считаю себя гулящей девкой, хотя это вовсе и не так. Так много людей, которым можно сказать это, и так немного тех, кто готов пойти на встречу, тех, кто отнёсся бы ко мне искренне, совсем так, как ты.

Так сказала она, и так я её услышал, и я вновь был близок к ней, вновь и вновь был готов для неё на всё. Мы долго говорим, а затем уславливаемся встретиться здесь же завтра. На прощание она целует меня и обещает всегда помнить и вечно томиться лишь мной одним.

Когда же я прихожу в условленный час на следующий день, она гуляет там под руку с другим и так же сладостно заглядывает ему в глаза – я даже не знаю, тот ли это парень, что был с ней тогда в доме, либо кто-то третий. Я не слышу, о чём они говорят, но в нахлынувшем на меня раздражении, подхожу к ним и говорю ей прямо в глаза:

– Здравствуй, Катарина. Постирай мне, пожалуйста, бельё.

Парень, с которым она была, глупо уставился на меня, а Катарину я так и не сбил с толку. Она делает вид, что видит меня первый раз в жизни, и, обернувшись ко мне спиной, продолжает медленно прогуливаться с ним вдоль речки.

Вот и всё.

Затем я просыпаюсь.

Луна подмигивает в окошко, мягкий свет проходит сквозь замызганное стекло и разливается по комнате. Ночь морозная и безветренная, такая ночь – редкость в это время, такая ночь рождает радостное смятение в больной груди, это чувство застит накатывающие сквозь всё ещё неостывшее воспоминание сна волны боли. Смогу ли продержаться до следующей красной таблетки – Бог знает! То, что зачиналось надеждой, святой по сути, обращается разочарованием.

Поднимаюсь с кровати, медленно и тяжко, тащусь в дальний укромный угол комнаты, отгибаю половицу, открывая свой тайничок, достаю душистую сигару… Бесспорно, это самое то, что мне теперь необходимо! Если коротать время так, то, быть может, удастся забыться в бессоннице, обмануть боль, и поприветствовать утро, а вместе с ним утренний обход сиделок, прежде срока. А, быть может, сама Смерть явит мне свою милость, и войдёт в меня вместе с этим сладким дымом.

Потом ложусь вновь, глубоко затягиваюсь и размышляю, пытаясь отвлечься.

Катарина… Никогда не существовавшая девушка, выдуманная мною, с таким именем, с такой судьбой, с такими словами, с рыжими волосами, веснушками и голубыми глазами. Это образ, о котором я всегда мыслил, которым всегда был пленён, образ из юношеских грёз. Но он наделён всеми мыслями и чувствами реального человека, людей, настоящих женщин, которых я встречал за всю свою жизнь, это собирательный образ. А сон мой теперь – грёза старика, одинокого и разочарованного, он не мог бы присниться юноше.

Хлоя гадала по картам для меня, – занятие в высшей степени глупое, но, тем не менее, которым занято едва ли не всё общество, в том числе и наше, местное общество «овощей», где заводилой и духовным вождем, конечно же, госпожа Фальк, то и дело говорящая со своим легендарным мужем по космическому телеграфу. Одна дама, американская журналистка, как-то спрашивала меня, гадаю ли я по картам, занимаюсь ли спиритизмом, верю ли в Атлантиду и то, что на Марсе живут агрессивные жители, как пишет о том в своих книгах известный господин Уэллс, живу ли, одним словом, полноценной жизнью человека двадцатого столетия? У меня было дурное настроение, вовсе не для развёрнутых интервью; я отговорился тем, что состою в масонской ложе и мечу на пост президента Соединённых Штатов, потому что в тибетские ламы не гожусь из-за европейского разреза глаз и скепсиса в существовании бесконечных перерождений души. В газете же, по такому случаю, потом было особо оговорено красной строкой, будто у меня явные проблемы с головой и критическим отношением к реальности. Ах, старые добрые газеты, они всегда оценивали меня по достоинству, равно как и суды, что уж тут говорить!

Так о чём это я? Да, о картах.

У меня впереди ещё долгие годы жизни и куча счастливых событий, утверждает Хлоя, это сказали ей её карты. Она клянётся и божится, что не обманывает, и даже беззаботно смеётся при этом, она полна планов относительно меня, она хочет наладить свою жизнь, наконец, тем более, что с этим у неё явные проблемы. Что ж, я не подозреваю её в обмане, вовсе нет, я подозреваю в обмане её карты. В любом случае, то, что я нахожусь здесь, глотая таблетки и общаясь с угасающими представителями богемы, говорит вовсе не в пользу моей дочери и того, чем она занимается от безделья и неудовлетворённости в жизни.

Выкурив сигару, приоткрываю окно для проветривания комнаты, а сам же тихонько, стараясь не шуметь, выхожу в тёмный коридор, и на цыпочках крадусь в комнату к Desdichado Хёсту, тому, кого я прозвал за глаза медведем, внештатному и оттого невольному рыцарю тайного ордена «Замученных Хорошим Обращением». Тот лежит всё в той же позе, что и добрый месяц назад, с открытым ртом и устремлёнными к потолку глазами; кажется, он спит, точно медведь в берлоге и лишь изредка посапывает. У его изголовья на тумбочке лежит белый платок, он положен здесь с намерением, чтобы сиделка могла вытирать больному рот.