Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

– Здравствуй, Хёст, – говорю я ему, вытирая этим платком уголки его рта. – Не думай, грешным делом, что «здравствуй» это издёвка, просто мне нужно было сказать что-то для приветствия, а иного слова и не подберёшь. Я раскидывал сегодня картишки для тебя… Знаешь, что поведали они? Ты будешь жить ещё долго-долго, и даже женишься на фрёкен Андерсен, твоей сиделке. Как тебе это, а?

В ответ он только моргает – так, едва-едва, и морганием-то не назвать, точно нервный тик – и это означает, что он вовсе не против, и даже пытается улыбнуться.

Старый негодник, я даже и представить не могу, чего это стоит тебе….

Утром следующего дня с далёкого моря по всем горам, в долах и лесах – туман; обрывками всклокоченных парусов, тусклыми хлопьями безликого воздуха призраки поднимаются во весь рост среди едва видимых деревьев и тянут к нам, всё ещё живым, руки.

И «Вечная ночь» исчезает, взмывает вверх, теряется в густых покровах, будто и нет её вовсе, и всё, что связано с ней – иллюзия.

Что видно в окно? Так, несчастный кусочек, обрубок буковой аллеи, уходящий к чугунным воротам парка, да очертания давно заброшенного фонтана из которого столь же одинокий, как я, Самсон, вытягивает за каменную гриву могучего льва. Тем не менее, всё утро я у окна, и даже ставлю себе стул подле – наслаждаться видом тумана; нет в этом никакой цели, просто сладостное ощущение вечной отрешённости от всего земного, от сиделок, таблеток и доктора. На такое-то время исчезают и шумы из коридора.

В дверь стучат, сперва тихонько, спокойно, затем настойчиво, наконец, начинается артиллерийская канонада и заградительный огонь… Конечно, это Фрида – самое время для неё! Но я не шелохнусь, даже не подумаю; в конце концов, и эти нелепые удары по моей незапертой двери не выводят из себя, не воспринимаются, заглушённые роящимися в голове мыслями.

И Фриде ничего иного не остаётся, как делать то, что всегда она делала до этого замечательного повеления доктора стучаться, и врывается в мою комнату без церемоний, как в трактир. Давно пора! Перед ней непочатый край работы, а растерянности нет и следа; она кидается с усердием заправлять мою измятую постель, подбивает подушку, так что перья летят в разные стороны, попутно смахивает пыль и остатки сигарного пепла со стола, и мои бумаги ворошатся, раскладываются по стопочкам.

Заходит вдруг и доктор Стиг с одной и той же заезжей претензией, что я не пью прописанные им таблетки, веду себя странно, аморальней некуда, курю, и всё в таком же духе. Ну, заходит себе и заходит: никакого внимания от меня ему не перепадает. Не делайте то, не делайте другое – как это наскучило! Он похож на мою покойную супругу – сперва она говорила, будто я пью каждый божий день, затем, что так же часто стал курить, а я всё ждал и ждал от неё слов обвинения в излишне частом дыхании.

А снаружи, в тумане – нечто куда более интересное, тем временем, что приковывает моё внимание больше доктора.

Вдова Фальк, собственной персоной, решила продышаться, и вот уж её возят в кресле, закутанную, как куколку шелкопряда, в несколько одеял, взад-вперёд по мощёной камнем дорожке в буковой аллее, ведущей от ворот парка до крыльца, возит молодая девица, которую издали не признать. На ней нет передника и чепца сиделки или медсестры, но, тем не менее, она возит старуху со знанием дела, стараясь объезжать неровности на дороге и не трясти особо, чтобы не вытравить из дряхлого тела и так почти покинувшую его жизнь. Что за контраст – сочная, полная сил, молодость на фоне уродливой старости смотрится в столь выгодном свете, что мне невольно становится жалко самого себя.

Эта картина не приводит ни к чему, кроме крамольных мыслей о том, что и Господу Богу свойственна забывчивость – не забыл ли Он кое-кого на земле?

Вдова Фальк, меж тем, замечает меня в окне и машет мне рукой; размякшей под тонной одеял, это единственное действие, которое ей даётся легко.

Поднимаю руку в ответ, сам же присматриваюсь. Тогда замечает меня и девица.

Пристальный, но молниеносный взгляд в окно второго этажа, а затем вдруг резкий поворот, и вот уж старуха увезена совсем в другую сторону от ворот, вглубь парка параллельно ограде, куда отходит широкая, обсаженная криво подстриженными кустами сирени, аллея. Очень скоро туман, облизываясь, пожирает обе фигуры.

Ток сквозь тело, и всё оно приходит в движение. Захваченному в полон любопытством, мне вдруг становится очень занятно поболтать со вдовой Фальк, расспросить её, о чём прежде расспрашивать не доводилось; сказывали, её бравый супруг во время гренландско-новогвинейской войны зашиб кулаком сразу пятерых поляков.

Действие едва поспевает за мыслью: и тут же бросаюсь к своему шкафу, отпираю, осматриваю пальто. Увы, оно всё побито молью; мои желания разбиваются в прах.

– Доктор Стиг, будьте любезны одолжить мне пальто?..

Оборачиваюсь – его уж и след простыл. Был он здесь, или мне это привиделось – не знаю, однако теперь его нет, как не бывало, ни его, ни Фриды. На краю стола – холодный кофе, таблетки, стакан воды…

Какие могут быть таблетки, о чём вы! У меня нет пальто, я прикован к собственной комнате, я одинок и несчастен, как Самсон – но у того хоть есть лев…

Одинок и несчастен, в самом деле? Ха-ха!

Трясу головой, до боли, до тех пор, пока земля не начинает уходить из под ног.

Что за чёрт – с коих это пор я вдруг стал досадовать на одиночество? Либо старость берёт своё вместе с болезнями и немощью, либо с головой у меня и в самом деле не всё в порядке. Одинок и несчастен! Подумать только!

***

Обед я, в кои-то веки, решаю принять в столовой среди других «овощей», выйти в люди – я даже не завтракал и всё для аппетита. Наши острословы называют столовую звучным наименованием «кают-компания»; откуда всё это повелось – уже неизвестно, хорошая память у нас не в чести.

Признаться, здесь замешана корысть: есть нужда потолковать со старухой Фальк, а она – душа общества и всегда находится там, где больше всего народу, а значит, и шума, а в столовой как раз и собираются почти все, кроме лежачих и мрачных мизантропов-меланхоликов, вроде меня. Но ирония судьбы такова, что старухи я там не застаю; она, видимо, отобедала раньше и уже ушла, либо ещё не обедала, что вовсе не похоже на неё.

Гляжу на общий стол, массивное дубовое чудище, поглощающее в кают-компании почти всё свободное пространство: свято место зияет сиротливой пустотой – совершенно пустой прибор старухи да аккуратно сложенная стопкой колода карт на изготовке, потому что за трапезой она всегда имеет обыкновение раскладывать пасьянсы, и больше мысли её занимают карты, нежели хлеб насущный. Странная привычка, не странней ведущихся здесь бесед. Вот мечет старуха карты своими трясущимися землистыми руками, на которых хорошо различимы тёмные жилы; вот она даёт толкование червовой семёрке в короле треф; а вот, с самым что ни на есть серьёзным видом, напустив страху, предупреждает товарку, госпожу Визиготт, такую же глубоко «молодую» особу, о пиковой даме, сопернице. Ба, всё это так и стоит пред глазами, от этого невозможно откреститься! Место пусто, оно и понятно – кому охота переходить дорогу настоящей ведьме, тем паче, если она выжила из ума…