Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Это приводит бравого антисемита Шмидта в натуральное бешенство:

– Фейхтвангера?! – побелев, кричит он, демонстрируя обществу совершенное знание творчества данного литератора. – Этого жида! Нет, всё же вы не в своём уме, профессор!

А сам между тем под столом отчаянно бьёт меня ногой по колену, в надежде пробудить мои впавшие в глубочайшую летаргию политические чувства. Его аргументы, верно, на исходе, подобно утопающему он немолчно взывает к руке божьей, к спасательному кругу, ко всему, что может придти к нему на помощь, а может и просто не хочет быть в одиночестве.

Я понимаю, чего хочет от меня Шмидт, но сам я уже давным-давно далеко отсюда, в своей комнате, курю свою душистую сигару, вдыхаю дым, разлагая и отравляя свои и без того насквозь прогнившие лёгкие; недавно, буквально пять-десять минут назад, я разговаривал с вдовой Фальк в своих фантазиях, а теперь я уже в своей комнате. Когда накатывает тоска, мне решительно безразлично, будет ли война, и кто её развяжет, – Гитлер или король Болгарии, – кто на кого нападёт первым, – люди, разбивающие яйцо с острого конца или разбивающие с тупого, – и сколько народу пожрёт это всепоглощающее пламя. Ум сдаётся на милость желаниям, стремится к отдохновению, свет потихоньку начинает убивать меня, делать бессильным, и обращается мне смертельным врагом.

Господи, и мне теперь точно не до Гитлера!

– Шмидт, у вас есть пальто? – морщась, спрашиваю я.

Сигварт уже посмеивается, предвкушая полный разгром противника; он полагает меня за своего союзника, будто бы я с намерением начал говорить всякую чушь не по делу.

Немец открывает рот от удивления:

– Пальто! Есть ли у меня пальто?

– Да, пальто, – говорю я, – чего тут непонятного.

Ему даже в голову не может прийти то, что меня интересует в данный момент: посреди разговоров о судьбах старушки Европы, этого русского занимает какое-то пальто! Он багровеет и начинает вращать глазами, точно умалишённый, досадуя и сказываясь тяжко оскорблённым. Его маленькие живые глазки вмиг стекленеют, и, кажется, они сейчас выкатятся из орбит и разобьются о пол, разлетаясь на тысячу мелких осколков.

– Ну, дружище, не принимайте это близко к сердцу, – едко говорит профессор под гиканье общества.

Когда я встаю и откланиваюсь, Шмидт всё смотрит немигающим взором на то место, где я только что находился; в этот момент он выглядит не то что посмешищем, а квинтэссенцией глупости.

Мне уже давно понятно, что пальто у него нет, либо из своей немецкой скаредности, ставшей притчей во языцех, он просто его не одолжит.

А жаль, я связывал с ним некоторые надежды, ведь у нас ним был один размер.

***

В свою комнату тащусь по стене, а вползаю едва ли не на четвереньках.

Но там нет приюта, вся комната залита светом, свет яркий, помноженный стократ, свет плотный и упругий – в кричащей пустоте комнаты солнечные лучи – нечто материальное. То, от чего я бежал, догоняет меня в моей берлоге, ведь у меня на окнах нет гардин – их сняли по указанию доктора во избежание возможного суицида. Да, не так давно кто-то, видимо, от прекрасной жизни, повесился здесь на гардине, кажется, с полгода назад тому, если только это не было моей собственной фантазией.

Мне очень плохо, от этого воспалённый мозг отчаянно размышляет.

Кровать… Забиваюсь под кровать, но и там нет спасения.

Скорее к платяному шкафу! Отпираю – теперь моли придётся потесниться. Внутри спокойный сумрак; несмотря на поднявшуюся пыль и спёртый воздух, мне становится куда как легче. Гардины… мне нужны гардины, обязательно нужны! Пусть даже ценой некоторых стратегических уступок доктору, я должен вновь их получить.

Немец сейчас расстроен, возможно, ему хуже, чем мне, возможно, он люто ненавидит меня. Ну, и пускай: с радостью я дарую ему возможность жить ненавистью, я хотел этого, я питаю горячую надежду на то, что нынче ночью он прокрадётся ко мне в комнату и вонзит нож мне прямо в сердце, в отмщение за то, что сегодня он стал посмешищем. Тогда прежде срока я услышу сладостное пение валькирий в небесах и уйду по радужному мосту в Вальхаллу. Приходи и убей меня, Шмидт, прекрати эту бессмысленную жизнь, это сплошное мучение!

Желаю быть ненавидимым, любой ценой, и я буду им, иначе остаток жизни будет совсем ни к чёрту, я говорю «спасибо» тем, кто питает ненависть ко мне. Я воспеваю доктора Стига и тебя, Шмидт, за тот полубезумный взгляд, я благодарю Фриду за терпеливое молчание и незнакомку, сиделку старухи Фальк, за то, что избегает меня, я благодарю весь этот божий мир, где я уже потерял своё место.

Я видел её, я был потрясён! Она случилась у меня недавней ночью – больше некому! – на расстоянии почувствовал я её жар. Она похожа на Ольгу, это верно: пристальный взгляд и чувственный рот, такого не сыскать больше в целом свете. О, я понимаю, отчего так томились по тебе многие мужчины, и уже в нежном своём возрасте ты была звездой среди сорняков и поникших цветов. Как хорошо помню я тёмные глаза – их невозможно забыть! Самыми жгучими были они при свете дня, когда солнце играло в них, как в брызгах водопада… Я не любил тёмные глаза и смуглую кожу, это далеко от моего идеала, но страсть возжигалась не оттого – я не мог повелевать страстью! – страсть была тайной души и, слава Богу, осталась таковой.

Мои брызги водопада, с тёмными водами и священного…

Наша последней встреча… Весна 18-го, Москва, вокзал.

В кармане – билеты до Петербурга, обозванного теперь, точно собачьей кличкой, Петроградом, и далее, по разорённой, погребённой под остатками собственного величия стране, до Гельсингфорса, вложенные в недавно полученный шведский паспорт, в Выборге под дипломатической защитой ждёт меня моя Алекс с дочерью, над землёю весна и запах сирени, а мне тоскливо. Я смотрю в эти глубокие тёмные глаза, я думаю о них, сердце щемит в груди, а дыхание сбивается то и дело, как у неопытного бегуна. Паровоз шипит, кругом разноголосье, свистопляска, шум толпы, прощальных криков и слов, кругом изобилие звуков, и только мы молчим. Я держу её маленькую ручку в своей широкой лопате, и она точно тонет там, я высокий, как дерево, а она маленькая, и смотрит на меня откуда-то с земли, то и дело задирая голову; ей неудобно держать голову так, но она держит через силу.

– Тебе пора, – говорит она.

Да, мне пора, Ольга! Ты понимаешь, мы никогда не увидимся больше!

Она кивает, один раз, потом ещё. Сияющая жемчужина слезы скользит по смуглой щеке…

Муж в томлении ждёт её, измученный страстной ревностью, он сидит где-то в этой огромной своей нелепостью Москве, пьёт горькую и ждёт назад своего «черноглазого ангела». Меня ждёт супруга, но она ещё дальше Ольгиного мужа, она пишет мне письма и умоляет приехать как можно скорее, потому что на границе неспокойно. Иногда я думаю послать всё к чёрту, всё, без какого бы то ни было исключения, и тогда, знаю, моя жизнь не продлится больше недели, но что это будет за неделя! Но нужно ли жертвовать всем ради одной недели, даже одного дня, одной крохотной минутки?