Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

– Ваша дочь говорила обо мне? – вдруг спрашивает доктор с заинтересованным выражением на лице.

Дурное предчувствие рождается во мне.

– Нет, не говорила, – отвечаю я, – она сказала лишь то, что не положит мои кости здесь, в парке, и не сделает из меня чучела для вашей коллекции, как, быть может, вы бы хотели.

– Ну, что за бессмыслица! – вскрикивает он. – Какое ещё чучело! Какая ещё коллекция!

– Обычная коллекция. Знаете, как собирают редких бабочек – ловят и прокалывают им тело иголкой, а затем ставят под стекло, расправив пинцетом крылышки. А ваша коллекция будет чисто ботанической, вроде как в ботаническом саду – редкие растения и овощи.

– Хорошо, эту шутку я оценил. А зачем мне класть ваши кости в парке?

– Затем, что там будет погост, я же сказал.

– С чего вы это взяли?

– Элементарно, доктор! Количество смертей у нас будет постоянным – по одной-две в месяц, это неизбежно, а в город возить покойников хлопот не оберёшься, да и муторно. А здесь, у нас в парке, чем не кладбище – ведь здесь был склеп! Вы слышали? – далее я перехожу на таинственный шепот. – Вы слышали, что толкуют о Шмидте, о его исчезновении? Будто он просто ушёл погулять в парк и не вернулся…

Это определённо была провокация, и доктор поддаётся на неё, точно пескарь на крючок:

– О, Господи! – возопит он. – Никуда он не исчезал; Шмидт умер от чахотки, родственники не стали забирать его, а он сам завещал своё тело науке, потому что сам был известным медиком.

Так я нахожу подтверждение смерти Шмидта, и попутно совершенно случайно узнаю, чем на самом деле страдал наш немец.

– Благодарю за информацию, доктор. И, кстати, спасибо также за судно – мне позарез нужно было куда-то бросать исписанную бумагу, а захламлять пол, хотя бы ради несчастной Фриды, ой как не хотелось. Вы видите, всё же я ценю ваше благожелательное отношение ко мне.

Затем выхожу на улицу.

И плотная стена влажного морозного воздуха с моря чуть не сбивает с ног – поди ж ты, узник, не слишком ли долго не покидал ты своего каземата!? Дышу, дышу, а продыху – нет!

Тумана сегодня не предвидится, вместо того воздух снизу и на уровне глаз пронизан странной дымкой, пахнущей, очевидно, чадом – ах, жгут листья! – и небо по-старушечьи плотно закуталось серой безнадежной мохнатой шалью облачности. Снега ещё не было, и все в ожидании! Все… Люди, дорожки, грязно-жёлтые, увитые плющом стены, вековые деревья, и сама Вечная Земля – время сна пришло, хочется покоя… И перина… перина сбита, одеяла – недостает. Остаётся лишь дождаться, набраться чуток терпения и дождаться; за ожидание, как всегда, воздастся сторицей.

Большой старинный парк, совсем неухоженный, заваленный павшей листвой, с убогими косматыми щербатыми дорожками – разве что главная аллея смотрится – да давно заросшим прудом с насыпным островком и беседкой посреди него, куда сходятся все тропки с разных концов, будто в Рим, центр мира. Из деревьев в парке по большей части дубы и буки, а чугунная ограда, летом утопающая в вереске, увита тёмными извилистыми канатами дикого винограда. Прежде, в течение долгого времени, эти земли явно использовались под поместье, а трёхэтажный особняк с высоким крыльцом и прилепившимся к нему сбоку флигельком в стиле барокко принадлежит к восемнадцатому веку и построен, скорее всего, при Фредерике IV…

Чёрт побери, я живу здесь несколько месяцев, а вынужден додумывать историю этих камней и этих деревьев вроде как бы на заказ, на потеху публике, совсем как один всем известный сказочник, потому что не знаю истинной их истории! Конечно, для моей фантазии это не представляет особого затруднения, но всё же хочется и известной толики истины.

На самом ли деле всё было так, как я думал, или нет?

Вверху на фасаде, под самой крышей значится дата – 1718 и герб поверх неё, который теперь рассмотреть не представляется возможным, само здание дышит своими вековыми печалями и некогда вполне осуществимыми надеждами. Внутри не всё так радужно, как снаружи, внутри нет ощущения величия и старины, скрипучие полы заменили паркет, а стены везде окрашены в салатовый цвет, хотя прежде, верно, были покрыты золотом, гобеленами и фамильными портретами. Внутри – настоящий пансионат для балансирующих на грани жизни умалишённых, снаружи – парк и старинное поместье, литая ограда, львы со щитами, фонтан с Самсоном. Однако, какой контраст!

А с людьми, обитающими здесь, не то же самое?

Больной душевно и физически выглядит куда как лучше здорового, он подтянут и крепок духом, точно сталь он закалён в борьбе, а его планам мог бы позавидовать и сам Наполеон, размечтавшийся о мировом господстве. Планы и мечты, чёрт бы их побрал, всегда лезут в голову, когда загнан в угол и нет выхода, когда почти что мёртв, и от них нет спаса: это похоже на какую-то насмешку, особенно если ты не пребываешь в счастливом неведении насчёт дальнейших своих перспектив. Да, кто-то сверху, Создатель, Великий Игрок, азартный до безобразия, двигает нами, как фигурами и ставит нас в ещё более невыгодное положение, чем уже есть; Игрок спускает нам всё новые мечты, огромные хрустальные замки, радует нас, заставляя забыться в этой радости. И вот, с душами, полными этого неизбывного счастья, мы летим в пропасть, до конца, до самой могильной плиты не веря, что это конец, что это всё, что ты мог сказать этому миру.

Вот, какой-нибудь Фюлесанг, смотря на себя в зеркало по утрам, побрившись и причесавшись, находит себя в более выгодном свете, нежели доктора Стига, вечно метущегося, мрачно-задумчивого, обременённого проблемами вовсе не глобального характера. Сёстры доложили доктору, что в подвале опять мыши попортили мешки с пшеном. «О, Господи, и за что мне это!?» – восклицает доктор Стиг по своему обыкновению. Вместо своих прямых обязанностей по подобающему сопровождению живых трупов в иной мир, он вынужден воевать с мышами; это не уменьшает количество морщин под глазами, и никак не способствует собственному спокойствию и благополучию. И так выходит, что он медленно, сам по себе, шажок за шажком разрушается… А что ж Фюлесанг? Ему вовсе не так уж худо, как можно было бы подумать. Он глядится в зеркало на себя каждое утро ровно в девять часов аккурат перед тем, как позавтракать и поглотить законную пригоршню таблеток, глядится и отмечает, что уж на его-то круглом челе, в отличие от хмурого докторского, морщин явно поубавилось, а волос на голове ударился в рост. Нет, конечно, он не Дориан Грей, но всё же положение явно стремится к лучшему, и нынче он – мужчина хоть куда, и отчего бы, в таком случае, скажите на милость, не приударить за какой-нибудь из сиделок. Вот хотя бы за фрёкен Джулией, сиделкой загостившегося на этом свете Хёста! Чем не пассия? И я видел-таки тучного, как бочка, пышущего здоровьем и румяного Фюлесанга любезничающим с фрёкен Джулией, полногрудой незамужней девицей приятной наружности. А та краснела и заикалась от неожиданности его напора и его едва ли не юношеской горячности.