Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Тогда я вновь задумался о странностях человеческой натуры. Это был хороший повод, чтобы записать парочку пришедших мне на ум мыслей.

Быть может, нездоровому человеку лучше всего внушить себе, что он здоров… Отчего нет? Это мгновенно убивает всякую тягость от скорой кончины, особенно у того, кто вовсе бы не хотел умирать, либо так страшится этого, что и слова не вымолвит. Выходит, доктор Стиг прав… С чего я тогда так невзлюбил его?

Чёрт его знает; по мере того, как боль моя со временем будет всё сильнее и сильнее, у меня будет возможность подумать об этом подробней.

Вот вдова Фальк, моя добрая знакомая, которая столь часто донимала меня прежде, теперь пребывает в состоянии совершеннейшего растения, я совсем не вижу её, разве только в окно по утрам, и не слышу её голоса. Она возносит руку, заметив знакомое лицо и, необходимо признать, зрение у неё острое, как никогда – она хорошо различает меня издалека в окне. Она, думаю, могла бы сказать пару слов по поводу улучшения своего состояния – о, да, именно улучшения! – пусть она перестала ходить, и вся как есть трясётся, так ведь взамен Господь Бог даровал ей право видеть на расстоянии в таком возрасте без очков и монокля. Господи, как ты милостив к нам!

– Доброго времени суток, госпожа Фальк, как говорят у меня в стране!

Старуха ничего не отвечает, она спит, как младенец, и посапывает во сне из-под своих одеял: утро для неё пока не началось. А вот незнакомка моя, застигнутая врасплох, отскакивает от её кресла метра на три в сторону, едва не соскальзывая в пруд при этом. Ну, уж ей-то я могу сказать «Здравствуйте» без того, чтобы это показалось дурным тоном.

– Здравствуйте, фрёкен! Хорошее утро, не правда ли?

Она молчит, хлопая глазами. На ней тёмно-синее пальто с меховой оторочкой и обшлагами, на ногах чёрные сапожки, а на голове широкополая шляпа с закинутой на поля вуалью, совсем как у той, которую я знавал давным-давно. Лицом она и впрямь отдалённо напомнила Ольгу, разве что оно строже и мрачнее, с некоторой резкостью в чертах, но в глазах, словно сияющие слёзы, спрятались тайны. И глаза эти, глаза… так же тёмны и глубоки, как ольгины, а губы пухлые и сжатые сердито, словно бы никогда не знали улыбки и уж тем более горячего, как огонь, прикосновения.

Нечто непонятное нашло на меня, какое-то воспоминание укололо прямо в сердце, и я чувствую резкую боль, а затем расплывающуюся по телу мягкую теплоту. Это не имеет ничего общего с тем, от чего я пью таблетки, это глубоко в душе, и вовсе не смерть сводница этому.

Я быстро подхожу прямо к ней и целую незнакомку в губы.

Ума не приложу, зачем я это сделал – порыв, не более – я захотел этого, мои губы без труда вспомнили, что нужно делать, руки легли на худенькие плечи и, дрожа, прошлись по спине. А губы её, вспыхнув пламенем, были взаимны, и знакомое раскалённое дыхание – ответом на некоторые вопросы… Да, это была она, и значит, мне не привиделось!

Ольга… Это ты!

Недоумение, в конце концов, снедает страх, густая краска на лице, то ли от стеснения, то ли от ярости, а ошалевшие глаза в поисках истины вовсю бегают по сторонам – как бы кто лишний не увидел, не застал.

– Кто вы такой? Что вы себе позволяете? – голос, понятное дело, мигом в дрожь.

Я трепещу, признав и его, голос; я ответствую, вопреки всякому приличию, вопросом на вопрос:

– Ольга, ты обещала прийти ко мне. Почему ты не пришла тогда?

– Господи, что вам от меня нужно? – лепечет она, стараясь, во что бы то ни стало, увернуться от моего пронзительного жаркого взгляда. – Я не Ольга! Я вас не знаю, я ничего вам не обещала…

– Обещала! Ноября, семнадцатого дня, я запомнил дату. Мы, полумёртвые, иногда ещё способны соображать, а память, порою, нам всё одно, что солнце и воздух. Ты явилась ко мне тем вечером, смотрела мои бумаги, те самые, на которые оплавлялась свеча, я застал тебя с поличным. Ты забрала что-то из них, чего-то я не досчитался.

Озирается… Дрожь уже не только в голосе, а и во всём теле; обвинения слишком серьёзны, чтобы в ответ можно было отмолчаться.

– Не было ничего подобного!

– Зачем ты явилась? Уж не для того, чтобы справиться о здоровье старика…

Голос начинает захлёбываться:

– Это… Это была вовсе не я…

– Значит, всё же была!

– Нет, вы всё не так поняли.

– О, гляди ж, чертовка, – взбредает мне в голову чуток погрозить ей, – то, что случилось, будет иметь последствия – мои записи были похищены и доктор читал их…

Тогда она выпячивает на меня глаза, полные смятения, и лопочет что-то о какой-то ошибке.

В ответ я с завистливой жадностью, присущей старикам, хватаю её за то самое плечо:

– Прикосновение может многое сказать, если слова не понятны. Ты помнишь это прикосновение?

– Пустите!

Вижу, она готова сломаться, и мне вовсе не нужно полностью применять свой дар убеждения для этого, как частенько бывало в юности, нужно ещё немного надавить, совсем немного.

– Так ты помнишь меня? – повторяю я, сжимая её плечо, и купаясь в её чёрных глазах. – Отвечай же, тогда отпущу.

– Помню! Пустите, ради бога! – визжит она.

Ну, вот и всё, что было мне нужно!

Я определённо мог бы быть каким-нибудь политиком или министром иностранных дел, я очень быстро решаю все вопросы – ни долгих переговоров, ни бессонных ночей – раз и всё. Стоит, пожалуй, попроситься в канцлеры Германии вместо Фейхтвангера, просто позвонить в Берлин и спросить, не нужен ли им канцлером в меру известный, умудрённый опытом и сединами, человек, с волчьим билетом от Королевского суда за организацию путча в богадельне.

Продолжения разговор не имеет – от Ольгиного визга просыпается госпожа Фальк и ёрзает под одеялами. Ольге только того и нужно, мгновенно вырывается она, хватает кресло со старухой, и вот уж везёт его по аллее от пруда в сторону «Вечной ночи» – так я их и видал.

Преследовать их – есть ли в этом нужда!?

Довольно на сегодня чувств! Губы до сих пор горячи и пылают, сердце того и гляди выпрыгнет из груди, как в юности; сладостная уверенность в том, что день это запомнится и ей, моей маленькой Ольге, не отпускает, как не пытается разум, единственно хранящий трезвость, подвергнуть это осмеянию. Но если ж так, если впрямь горяч её интерес к тому, чем дышу я в одиночестве в своей огромной берлоге двухсотлетней давности, то мы ещё свидимся! Никто не убедит в обратном меня. Быть может, следовало бы взять с неё слово, однако то, как она сдержала предыдущее, не оставляет никакой надежды в этом. Ведь она – настоящая женщина, а настоящие женщины не держат своего слова.

И я решаю, что, изображая из себя Хитклифа, поступаю верно – итак, прочь все обещания, заведомо невыполнимые, да здравствуют тёмные потаённые надежды, позволяющие видеть чуть больше смысла в происходящем, будь здрав тот единственный день, которым я жив, завтрашнего мне не надо.