Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Я хочу умереть, но не могу – всё это вновь и вновь происходит со мной.

«Вечная ночь» открыта для новых постояльцев. Кто-то умирает, и тут же новый «овощ» заступает его место, а белая лодка ждёт на берегу во фьорде, она вновь пуста.

Как же всё просто: выйти из особняка, пересечь парк, пройти по дороге, спуститься к морю дорожкой меж скал, а там – белая лодка.

Плыви куда пожелаешь.

Как всё просто, но как всё сложно!

***

В кают-компании вновь шумно и весело.

Нет, вдова Фальк так и не объявилась, да и, судя по всему, вряд ли объявится уже. Зато прибыл новый постоялец, бравый артиллерийский капитан, он занял комнату Шмидта, а также и всеобщее внимание. Его лицо похоже на воронку от попадания ядра из пушки, такое же бесформенное и едва ли не вдавленное внутрь, с перекошенным носом, с длинными, торчащими в стороны, седыми усами, а руки тёмные и скрюченные, словно по ним проехались гусеницы танка.

– Что за лицо! – восклицает толстый Фюлесанг. – Какой гордый вид! Истинный имперский Орёл! Вы в самом деле капитан? Это не ошибка? У вас стать и выправка истинного генерала…

Толстяк угождает Капитану так, словно бы должен ему изрядную сумму.

Наши дамы, даже и те, что на последнем издыхании, в восторге от Капитана, постепенно убедив себя, насколько тот брав, шикарен и обходителен, истинный гусар, и уже готовы скушать меня со всеми потрохами, едва я бросаю на него насмешливый взгляд. Хоть Капитан и норвежец по отцу, потомственный вояка, но со стороны матери – немец, и в последнюю войну был в артиллерии кайзеровской армии на восточном фронте, получил там несколько ранений, пару железных крестов, которые до сих пор с претенциозностью носит, а также неприязнь ко всему славянскому, награду посерьёзнее каких-то там крестов.

Узнав о моей национальной принадлежности, Капитан глядит на меня враждебно, исподлобья; мне кажется, за пазухой он держит гранату персонально для меня и немедля бы выдернул чеку, подорвав и меня, и себя заодно, если бы кругом не было милых дам и так хорошо принявших его господ. Ну, пожалуй, за такую героическую смерть ему полагался бы ещё один крест, так что об этом стоит подумать всерьёз.

Когда я раскланиваюсь, случается неожиданное: вдруг меня перехватывает профессор Сигварт, весь возбуждённый, с испариной на лысине, и отводит в сторонку. Видно, он уже готов к новым боям – на место инертного Шмидта пришёл новый человек, пангерманец, который так просто не выбросит белый флаг, за одно лишь упоминание Фейхтвангера он вполне может рубануть саблей. Что, у него нет сабли? Тогда он испепелит врага одним взглядом – а это не шутки! – он и на такое способен.

Сигварт полагает завербовать меня в союзники, он ещё помнит, как я невольно помог ему в спорной ситуации с покойным Шмидтом, ведь так? Или это какой-то глобальный заговор, авантюра, куда он хочет втянуть меня. Революция, свержение короля с трона, судя по его взволнованному виду, не иначе. О, подумайте хорошенько, господин профессор – доктор Стиг может не оценить нового профсоюза, его сердце не выдержит и разорвётся.

Но профессору нужно вовсе не это, не хочет он и свергать короля с престола.

– Вот что, дорогой Лёкк, – говорит профессор проникновенным заговорщическим шёпотом, – вы тут самый нормальный человек, я это давно понял. Я запомнил вас ещё тогда, во время спора со Шмидтом, запомнил и позавидовал вашему самообладанию. Вы не находите, что здесь у нас нет никакого будущего, здесь мы просто чахнем и больше ничего?

Ого, профессор! Да вы растёте прямо на глазах! Вам хватило нескольких месяцев в этой благословенной обители, чтобы понять, что тоска сидит у изголовья вашей кровати и щекочет вас за ухом, точно старого ленивого кота, а вы только потягиваетесь, зеваете и подставляете бока её заботливым рукам.

– Нахожу, ей богу, – отвечаю я, – особенно в дурном расположении духа.

Тогда профессор подмигивает мне с хитрецой человека, наверняка знающего какую-то скрытую для всех прочих истину:

– Вот именно! Не подскажите ли мне, что нам, в таком случае, делать?

– Что делать нам, я не могу знать. Однако вам, если вы всё так хорошо поняли, стоит поискать местечко почище, чтобы скоротать свои деньки.

Затерянное в бороде лицо Сигварта тут же искажает гримаса неудовольствия, словно бы кто-то наступил ему на ногу и не извинился, как полагается это среди приличных людей.

– Нет, я теперь говорю вовсе не о другом пансионате… – говорит он.

– С чего вы взяли, что я это имею в виду, профессор? – отзываюсь я тут же.

– Тогда что же?

– Э, нет уж, профессор. Вы подошли ко мне со своей идеей, так будьте добры первым высказать её.

– Ну, хорошо, – соглашается Сигварт, сменяя свой таинственный шёпот уважительным баритоном, – мы можем где-нибудь поговорить? Быть может, у вас?

– Милости прошу, – говорю я с некоторым недоверием.

Некоторое время спустя уже у меня в комнате профессор Сигварт вовсю рассуждает об артиллерийском капитане, нашем новом постояльце:

– Одним солдафоном больше, одним меньше! Он такой же, как этот его разлюбезный Гитлер, у них на лице написано одно – кровь, грязь и всё в таком духе. Сейчас он не сказал ни слова, но завтра он, угрожая нам оружием, будет настаивать на том, чтобы мы возлюбили Гитлера, как самого капитана! И никто, слышите, никто не возразит, все будут делать вид, будто так и нужно, будто так и задумано.

От предложенного стула он отмахивается, и вышагивает из стороны в сторону по комнате, полный кипящей энергии, яростно размахивая руками, будто не отойдя ещё от давней сшибки с почившем в бозе Шмидтом, либо же готовый дать отпор новичку-Капитану в чём угодно. Я же, напротив, спокойный, как всегда на публике, сижу на своей кровати, подперев руками подбородок.

– Что вам-то до этого, профессор? – спрашиваю.

– Что мне до этого?! – от удивления он даже останавливается на миг. – Ничего, в том-то и дело, Лёкк, бросьте! Всех этих господ я выше, но мне небезразлична судьба мира, вот что.

Я задумываюсь над этими словами не на шутку. Всю жизнь исследую природу человека, пытаюсь понять её и отразить в своих книгах, но теперь в конце жизни, начинаю понимать отсутствие предмета изучения как такового. Так подтверждается мой собственный диагноз моему состоянию – глубочайшее разочарование. Вот предо мною человек на седьмом десятке, профессор Сигварт, магистр то ли биологии, то ли экономики, либо и того, и другого. Мы с ним «добровольно» заключены в пансионат для не имеющих никакого будущего людей, для «овощей», и сам он овощ из овощей, его пропалывают, иногда поливают и обкладывают удобрениями, чтобы хотя бы ствол его не так уж быстро высыхал. Но, тем не менее, он сверкает красноречием о том, до чего ему не должно быть никакого дела.