Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

«Что за странный взгляд на вещи», – заметил бы он мне на это, – «будто мне нужно говорить лишь о смерти, да выбирать материал для обивки собственного гроба».

Не менее странный, чем у вас, дорогой профессор, за исключением того, что мой несёт в себе гораздо больше логики, столь любимой представителями точных наук.

Молчание. Профессор продолжает ходить, заложив теперь руки за спину, точно на кафедре перед слушателями курсов; кажется, он собирается духом.

– Не желаете ли сигару, профессор? – спрашиваю я.

– Что вы! Это вредно для здоровья, – состроив многозначительное лицо, отвечает смертельно больной человек.

Ну, что ж, ваша правда, самое время побеспокоиться о здоровье!

– А я закурю, с вашего позволения – говорю я, вытаскивая на свет божий свою пепельницу с утренней скуренной наполовину сигарой, и тут же добавляю: – В этом мы с вами вовсе не сойдёмся. Лично мне наплевать на судьбу мира, так же как и миру на меня – это у нас, видите ли, взаимно. Странно, что вы думаете иначе.

– Как можно, – отзывается он с какой-то тайной надеждой в голосе, – мы – такая же неотъемлемая часть этого мира, как и любой из тех, кто живёт в городе и чувствует себя полностью здоровым. Мы – его скелет, мы – его мозг, его опыт и сила, нам нужно думать за кого-то, потому что за нас о том, в чём мы не разбираемся, тоже кто-то думает.

Когда я вдыхаю ароматный сигарный чад, мне становится совсем не до Гитлера, фельдмаршала Гинденбурга и Клары Цеткин, и уж тем более пылью забвения покрывается то, что говорил Иисус в нагорной проповеди. Душа стремится к спокойствию и умиротворению, никаким ангелам туда нет хода, они всегда всё только портят; я совсем не понимаю, отчего я должен думать о чём-то, не относящемся к холодному осеннему дню и туманам, часто приходящим с моря.

– Оставим это, – говорю я со всей возможной благожелательностью. – Профессор, кажется, вы обмолвились, что хотели бы покинуть наш добрый пансион?

Сигварт вдруг задумывается, на его лицо ложится тень, он в чём-то сомневается, это заставляет его вновь остановиться.

– Лёкк, вы могли бы себе представить, что здесь вовсе не пансион, – начинает он, – красивая вывеска, старинные серые стены, увитые виноградом, литая ограда, парк… Господи, как всё спокойно и благостно, просто квинтэссенция спокойствия! Однако, всё вовсе не так, как кажется на первый взгляд.

Открытие следует за открытием, воистину, вот только каждый достигает их в своё время. Всё это вызывает у меня некое подобие улыбки.

– Вы улыбаетесь, вам забавны мои слова, – продолжает профессор, – а мне вот не всегда бывает до смеха, когда рушится то, что я знал прежде… Знаете ли, у меня два сына, оба – чрезвычайно занятые люди, и когда я сказался больным, оказалось, что я требую некоторого ухода, которого они, мои мальчики, не могли мне предоставить. Право, не знаю, зачем я это говорю…

– В общем говоря, вас выбросили, Сигварт, – холодно заключаю я, – отправили умирать в эту богадельню. Обычное дело. Что ж поделать, коли мы уж в стороне, ненужные ни детям, ни самой судьбе.

Истина из моих уст, простая и грубая, задевает его невероятно.

– Не рассуждайте так о том, в чём вы не смыслите, – вскипает он, покраснев, – в моей семье всё было иначе, нежели у других! И я вовсе не о том говорю, не о своих отношениях с детьми, оставим это.

Молчание.

– Если вы ждёте от меня извинений, то зря, – говорю я. – Да, пожалуй, я был резок, однако, в нашем возрасте нужно уметь смотреть правде в глаза, Сигварт. Если вас покусала собака, не станете же вы утверждать, будто это был комар.

Нет, профессору Сигварту вовсе не хочется заниматься бичеванием собственных детей, хотя, в иное время, быть может, он бы и сказал пару слов на этот счёт. Я смотрю на этого долговязого тщедушного человечка, смотрю пристально, и мне впервые за долгое-долгое время становится обидно. Мы слишком мягки и неприхотливы по отношению друг другу и чересчур суровы по отношению к самим себе; признак ли это глубокой старости, совершенно искажённого способа нашего нынешнего бытия, либо ещё чего-то? Я не знаю.

– Короче говоря, я хотел бы покинуть это заведение, – продолжает Сигварт, чуть остыв, – эта моя мысль была спонтанна, она родилась у меня на днях как ответ на некоторые вопросы. Нет, я не думал о своих детях и о своей покойной жене, я не думал об окружающем мире, о войне и голоде, я думал о себе, в кои-то веки…

– Вот как! – удивляюсь я.

– Да, так. И, поразмыслив над этим, я пришёл к выводу, что это не так просто сделать, вернее, если начистоту, то сделать невозможно. Дети не хотят перевозить меня отсюда, они уверены, что мне здесь превосходно, для меня здесь райские кущи. А сам я уйти, увы, не могу. И это не оттого, что будто бы я плохо хожу, не подумайте, просто-напросто меня что-то держит, нечто, что я не могу истолковать однозначно. И вот я хочу поинтересоваться у вас…

– А разве вам здесь в самом деле худо? – мой донельзя конкретный вопрос обрывает его мысль на самом излёте.

И Сигварту вновь приходится останавливаться и глазеть на меня в изумлении, с очевидным подчеркнутым непониманием:

– А вам нет? Мне казалось… Я слышал о вас… Господи, да всем известно, что вы – человек непримиримый, бескомпромиссный, что такое положение дел для вас – хуже смерти.

– Какое положение, позвольте полюбопытствовать? И отчего хуже смерти?

Сигварт в замешательстве:

– Положение затворника, заключённого…

Я с совершенно спокойным лицом:

– Ну, смерть не всегда страшнее жизни, наполненной событиями – вам ли не знать этого. А так, всю свою жизнь я таков – затворник, заключённый, ничего не изменилось. Правда ваша: бывало, мне удавалось совершить побег, забыться на время, но обстоятельства настигали прежде, чем я успевал вознести хвалу небесам, и в этом нет ничего удивительного, так всегда бывает, скажу и больше – вся жизнь в этом…

– Нет, вы боролись, вы были другим, – с настойчивостью, присущей полностью уверенному в истинности своих слов человеку, обрывает меня Сигварт, пытаясь направить мою мысль в выгодное ему русло, – знаю наверняка, иначе быть бы вам заурядной личностью, вроде большинства из нас.

Профессор начинает впадать в обычную лесть; это забавляет, и способно разогнать тоску, но противоречит духу серьёзной беседы.

– Хм, оригинальным быть нынче в моде, – задумчиво ответствую я, – что в этом удивительного? Оригинальность – достоинство, и все, кому не лень, горазды теперь на всякие малозначительные глупости, могущие их прославить. Чем я, по сути, отличаюсь от прочих, или чем вам угодно выделять меня?

Мои слова неожиданны для него и повергают его в некоторую тягость, сродни замешательству. Он изрядно обдумывает их с лицом, покрасневшим от возбуждения, со вздрагивающими губами, будто ребенок, которого чем-то обидели.