Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

История со Шмидтом, прогуливающимся под окнами госпожи Визиготт, ложится мне на душу, я даже вполне готов уверовать, что глаза её не обманули, особенно после её россказней про однажды высадившегося к ней из светящегося облака с благой вестью святого Михаила. Без сомнения, данный святой и в тот момент также находился в поле зрения госпожи Визиготт и прогуливался под руку со Шмидтом; вопрос в другом – был ли он шляпе, либо простоволос?

Тучный, исподлобья, взгляд Фюлесанга, между тем, совсем теряет стройность и осмысленность, глаза начинают бегать, и я, исключительно для хорошего завершения беседы, высказываю вслух наболевшую мысль:

– А может Шмидт и впрямь умер, хоть бы и совершенно здоров, нет?

Фюлесанг взволнованно озирается и пожимает плечами: вопрос без ответа.

Но мне в ответе нет нужды: я-то знаю наверняка, Шмидт умер, иного и быть не может!

Более я не стал выпытывать; а ведь есть вещи, обычные в таких моментах, вроде, как и от чего он умер, или, вернее, «исчез», – это было бы по-настоящему нелепо, – гораздо правильнее было спросить, от чего насквозь прогнивший Шмидт не мог бы умереть.

А от чего не мог умереть любой из нас, находящийся здесь?

Одного взгляда на самого Фюлесанга хватит, чтобы сказать, от чего он умрёт, хотя для многих его проблем медицина, пусть она и развивается семимильными шагами, не придумала ещё даже названий. А пока доктор Стиг, этот молодой и думающий учёный, плоть от плоти медик, будет придумывать причину его смерти, карточку Фюлесанга закроют словами: «Умер от неудовлетворённых амбиций, усложнённых отчаянным равнодушием», хотя на деле первым в истории он умрёт от плоскостопия.

Шмидт исчез… Нет, испустил дух, что тут греха таить, вот так дело!

А ведь мы расстались неприятно, если не врагами, то недружественно. Знаю, с ним случались провалы в памяти и приступы немотивированной агрессии, так что, вероятно, он мог забыть наш с ним маленький конфликт, сорвав зло на ком-нибудь из персонала, но от неприятного осадка это меня не избавляет. Думаю, если б представилась возможность выправить положение, я бы что-то сделал для этого, пусть даже и назвал бы Гитлера величайшим человеком на земле. Это ведь очень может быть, и в этом я бы не погрешил против истины. Правда, нет никакой гарантии, что Шмидт не умер бы из-за чего-то другого, хотя бы от радости осознания того, что я так восхитился Гитлером.

В мыслях об этом я едва замечаю, что происходит ожидаемое мною каждое божье утро событие – старуху Фальк вывозят на прогулку. И всё та же незнакомка с ней; всё время только издали в окно вижу я её, и никак не могу разыскать в особняке без лишнего внимания. Да, занимательно, всё же мне думается порой, что её, моей незнакомки, на самом деле не существует на земле – её нет ни днём, ни вечером, – да и утром она спускается к нам с небес, – всё же мне хотелось бы думать, что прибежище её небеса, а не ад, – для того лишь, чтобы вывезти старуху в парк, словно бы никто не умеет этого делать лучше её. Затем она растворяется в воздухе, уходит прочь в свои высокие чертоги, оставив по себе лишь воспоминание в моём больном мозгу, вмещающем и так столь многое и удивительное.

Впрочем, теперь у меня есть пальто – я ждал его так долго, что иногда мне казалось, будто никогда не дождусь! – и я ещё помню, как им пользоваться. Пожалуй, такую возможность узнать, реальна она либо нет, преступлением будет упустить.

В парадной у выхода я нос к носу сталкиваюсь с доктором Стигом или же с его мраморным бюстом – трудно понять.

Он подготовился к нашей возможной встрече, изрядно попотев над словарём, и выписал пару любезностей на русском языке, которые теперь высокопарно, старательно выговаривая слоги, и произносит. Всё это не к добру – он серьёзно решил взяться за меня – одними разговорами и судном я, вероятно, не отделаюсь – а мне бы этого не очень хотелось. Нужно что-то решать.

Впрочем, у меня в голове уже созрело новое письмо Хлое, я прошу не передавать мне больше ни носок, ни шарфов, ничего подобного, а лишь только коробку сигар, завёрнутую в обложку от абрикосовой пастилы, и круглую сумму денег для уважаемого доктора Стига в качестве платы за спокойствие последних месяцев жизни её отца. Чёрт с ним, я уж и Фриду вынесу, мне это ничего не стоит, тем более что я к ней уж привык, но вот разговоры по душам с доктором навевают на меня странные настроения, от которых, смирившийся и где-то даже приветствующий свою грядущую участь, человек, вполне может тронуться рассудком.

На приветствие доктора я отвечаю по-фински, на этом наш краткий филологический поединок завершается; а завершается он позорным бегством доктора в свой кабинет.

Ликуя, провожаю его глазами.

Вдруг он поворачивается и быстрым, но тяжёлым шагом идёт обратно.

– Вы пораздумали над тем, о чём мы с вами говорили? – спрашивает он.

– Пораздумал над чём? – интересуюсь я. – Не о том ли, чтобы перенести кладбище из ближайшего городка к нам в парк?

– О том, чтобы отбросить все эти ваши глупости о смертном одре, полной беспомощности и тому подобное, и попробовать выйти из этой ситуации, как говорят в народе, как выходят сухим из воды.

– Доктор Стиг, вы зря вернулись, – отвечаю я, – Время не стоит на месте. Фрида уж устала ждать вас с докладом о тех преступлениях, что я совершил вчера. Негоже оскорблять женщину ожиданием.

Доктор с мрачностью отгибает краешек рта: этого явно недостаточно, чтобы я полностью уверовал в его искренность по отношению ко мне. Кто бы посоветовал ему перечитать лишний раз Священное Писание, где Сын Человеческий, дабы показать силу своего Отца, совершает различные чудеса – умножает хлеба, вино и рыб, исцеляет увечных, воскрешает мертвых… Быть может, доктор умеет делать то же самое, я вполне могу поверить в это, но творит эти дела он инкогнито, и ни в «Афтенпостен», ни в «Верденс Ганг» ничего про это не написано.

– Да поймите ж вы, упрямец, – говорит он меж тем, – я вовсе не враг вам, также как и ваша дочь, фрёкен Хлоя! Мы хотим помочь вам!

Так, так, с чего это он вдруг упоминает Хлою, и почему называет её по имени, легко, просто так, панибратски, хотя она вроде как не молодая девчонка, а дама, побывавшая уж замужем. Неужто, я что-то упустил, либо они в союзе против меня?! Нет, быть такого не может! Бред, наваждение, не более. Зачем ей тогда проносить мне сигары тайком от доктора и его многочисленных шпионов в белых чепцах и передниках?

Однако, уже давно написанное в уме письмо дочери, вдруг начинает на моих глазах терять какой бы ни было смысл…

– Доктор, попробуйте совершить что-нибудь эдакое, из ряда вон, – говорю я тогда, – воскресите Шмидта, или самого Карла Маркса, поднимите на ноги вдову Фальк или беднягу Хёста, дайте язык нашей любимой Фриде, найдите хоть раз в моей комнате припрятанные сигары, накормите одной чёрствой буханкой пять тысяч человек… Совершите чудо, доктор, наконец! Чтобы об этом написали, чтобы об этом говорил весь мир, а не только вы один и не только одна Хлоя вам бы поддакивала…