Ирина Владыкина - Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов

Oфелия, милая, странная Офелия, хорошо, что тебе уже 47, иначе противоречия внутри Петра, этого 25-летнего полуайтишника, были бы более ощутимыми.

Была ли она талантлива и для чего писала роман, он не знал. Все, что ему было известно о ней, так только то, что она была актрисой в кукольном театре, а мечтала о большой сцене МХАТа.

– Как меня достали эти сопливые недоделанные детишки, – любила повторять она, – они совершенно ничегошеньки не понимают в искусстве. Эти тупые, наглые, издевающиеся рожицы. Когда они смотрят на сцену, я готова удавиться. И удавилась бы, если бы была смелее. Да, я трусиха. Мне жалко это старое тело. Ну что это за роли? Елочка, птичка, сопливая Несмеяна. А все потому что современный театр в упадке. Чистое искусство, которое выше, ой, даже не знаю, чего, всего, наверное, недоступно этим недомеркам-режиссерам, которые один за одним меняются в нашем театре. Меня всегда не любили режиссеры, и я понимаю, почему. Смотря на меня, они шкурой ощущали свою бездарность. Б-Е-З-Д-А-Р-Н-О-С-Т-Ь правит современным искусством и деньги. А там, где деньги, там всегда бездарность. Как бы я хотела, как бы хотела, Петенька, играть в театре Мейерхольда! Не в современном театре Мейерхольда. Что там делать в современном-то такой актрисе, как я, в этой пародии на авангард? Да-да, всем нравится этот театр, ну пусть. Может, это лучший театр современности. Но театр, который делал сам Мейерхольд, вот это был театр. Я много об этом читала. И порой мне кажется, что я там была. Талантливейший был человек. Душа! Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Да ладно, что я тебе все это рассказываю, ты и в театре, наверное, ни разу в жизни не был. По твоей физиономии видно, что не был.

«Да, а почему же я не был в театре? – подумал Петр. – Да ладно, фигня это все».

Размышления Петра прервал почти живой голос девушки: «Станция „Владыкино“. Осторожно, двери закрываются.» Новый круг ада, тысячный, миллионный раз.

Выходя из преисподней метро, он все еще был погружен в свои воспоминания. Но холод -20 привел его в чувства, и он, наматывая на носки прошлогодних ботинок снег непонятного цвета, приближался к пятиэтажке, в которой жила Офелия.

На пятый этаж он взлетел быстро, ему поскорее хотелось согреться. Позвонил в дверь, ему никто не открывал, еще раз – может, она в душе, в ожидании его. Из квартиры напротив вышел какой-то мужчина, громко хлопнув дверью. Дверь квартиры Офелии немного приоткрылась. И Петр вошел. Тихо.

На кухне, куда сразу заглянул молодой человек, некрасиво распластавшись, лежало… Лежало тело. Даже не сразу было понятно, что это тело Офелии, какое-то оно было чужое и незнакомое. И некультурное, мерзостно некультурное, с раскинутыми в разные стороны, как два щупальца осьминога, ногами. Жива? Мертва?

«Мертва – пульса нет. Сердце остановилось. Противно. Не жалко. Жалко живых, мертвых уже нет. А убираться отсюда нужно поскорее, иначе затаскают по полициям. Мужик вот только видел меня, ну и хрен с ним. Некогда мне возиться с этим делом.»

Петр зашел в спальню, снял фотографию в рамке красивой женщины 20-х годов, еще долго искал пакет, в который все это хозяйство бы влезло, потом вышел на ватных ногах. Что они ватные, он понял не сразу, а только когда упал, спускаясь по ступенькам. Мысли его были холодны и спокойны. А ноги нет. Тело опять вело себя по-предательски в доме Офелии. Странно она влияла на его тело, даже мертвая.

В таком странном состоянии он добрел до метро. Он замечал все детали: голодных птиц с подмерзшими лапами на голых деревьях, дома, криво и некрасиво торчащие в беспорядочном городском ритме, детские горки на площадках. Он шел до метро долго, целую жизнь. Спустившись по грязным ступенькам, которые облюбовали местные бомжи, он наконец, увидел людей, спешащих по своим делам. Они были такие разные, разноцветные, как яркие пятна разлившейся краски. Художник устал. Они были, или он их выдумал? Были – метро не может существовать без людей.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Петровско-разумовская», – отчеканил немного живой мужской голос. Даже записанные голоса, объявляющие станции метро, получаются живее, если они женские.

«Станция «Новослободская». Следующая станция «Цветной Бульвар». И его вынесло.

Выбравшись наружу, Петр не понял, где он находится. Архитектура была другая. Люди в одеждах начала 20-го века, кареты, кони и редкие автомобили. Как будто он попал на какое-то костюмированное представление. Но никто, кроме него, не замечал ничего необычного. А, может, это кино снимают?

Все поплыло, и разнеслось на тысячи мелких кусочков. Невероятное напряжение в голове, которое он никак не мог выдержать. Его начало тошнить прямо на заснеженный асфальт. Потом он как будто куда-то провалился.

***

Резкий толчок, и память, казалось, вернулась к нему.

Он стоял перед театром Мейерхольда. На самом деле он назывался «Александринским», но Петр называл его именем главного режиссера, потому что так называла его Кэт, любовь всей его жизни (хотя жизни той было 25 лет). Кэт была старше его на 9 лет, ей было 34. Она была богиней с красивыми большим глазами. Наверное, еврейскими. Но еврейкой сейчас было быть не модно, поэтому он старался не думать об этом. Он стоял тут уже около часа с цветами, ее любимыми орхидеями. Репетиция должна была уже давно закончиться, но ее все не было. А он смотрел на это тупое здание, двухэтажное, величественное. И он не видел ни лошадей, бегущих вдаль под крышей дома, ни греческих богинь и ангелов, безлико отсвечивающих греческое наследие. Он рассматривал грязные пятна, следы неспокойного времени, рыжего, как эти слоновьи колонны у основания. В городе было неспокойно, революция шла уже полным ходом, но ее упорно никто не хотел замечать, а Кэт и подавно. Он уже перестал ей говорить о том, что все меняется, скоро начнется ад и нужно уезжать отсюда куда-нибудь в Европу. Никто не хотел видеть, что старому миру пришел конец. А между тем, бездомные и студенты становились все наглее. В их лицах все чаще читалась тупая охваченность чем-то большим. В центре нет, а на окраинах уже постреливали, фонари горели тускло. Но никто не хотел смотреть на это. Ведь скоро должна была состояться премьера сезона – «Маскарад» Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Извозчики тоже обнаглели, заламывали такие цены, что Петру приходилось ходить пешком по многу часов. И этого Кэт тоже не замечала. Крики, раздающиеся повсюду, о том, что «долой царя» и «да здравствует рабочая революция», флаги, разномастные и с новой для Петра символикой. Город казался ему ненастоящим, фантасмогоричным. Конец был близок. Его конец, чахотка прогрессировала, сколько ему жить осталось, он не знал, но догадывался, что следующую зиму он не увидит. Это была последняя зима в его жизни. Последняя зима с Кэт. Кэт, которую ничего, кроме театра не волновало. Оно и понятно, последние несколько месяцев он буквально ломился от желающих забыться и посмотреть куда угодно, только не туда, куда больно, в реальность. Билеты стоили бешеных денег – один билет равнялся стипендии Петра. Кэт цвела и пахла.