Ирина Владыкина - Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов

© Ирина Владыкина, 2017

ISBN 978-5-4485-1271-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Петр еще раз вдохнул и выдохнул, вдохнул воздух общего движения и выдохнул легкий налет паники, которую он каждый раз чувствовал при переходе на другую ветку Московского метрополитена. Уже почти год он в центре своей многострадальной родины и уже привык к постоянной давке, как и к тому, что личного пространства здесь нет и быть не может. Потому что Москва резиновая, как использованный презерватив или неиспользованный, это уже кому как нравится. Отсутствие личного пространства его не пугало, даже наоборот, чувствуя рядом чье-то плечо или руку, или сумку, или еще что, ему становилось легче, он кожей ощущал, что он не один, он всегда ощущал кожей, потому что глазам он перестал доверять, глаза могут обмануть, а кожа никогда. Одиночество он ненавидел, людей тоже, но их тела любил, потому что они были живые и теплые, теплые… да. Он любил давку: чем больше давки, тем больше жизни. Паника накатывалась на него своими невидимыми щупальцами, когда он ощущал, что он под землей, намного метров под землей, как будто в другом, потустороннем мире, и дыхание Аида не давало ему покоя. Он чувствовал его в этих железных, молниеносно быстрых, длинных, как твари пресмыкающиеся, поездах, гранитных и кафельных плитах, которыми обложены бесконечные тоннели. И этот ужасный свистящий звук – просто невыносимо. Уши резало, и что-то взрывалось в мозгу, разлетаясь на мелкие осколки, ранящие больно и навсегда. А живые люди, давящие его со всех сторон, лечили его, возвращали к жизни – он опять собирался, и каждый раз по-новому. Каждый раз, выходя из метро, он ощущал себя собранным заново из обломков других людей, и каждый раз точка сборки была в новом месте. Гул электрички становился все сильнее и сильнее, еще секунда, и его разорвет, но каждый раз не хватало именно секунды, чтобы разорвало, и электричка останавливалась, и он входил, вбегал, его вносило в вагон московского многострадального метро.

«Осторожно двери закрываются. Следующая станция «Менделеевская» – сказал женский голос, почти живой, почти. Девушка напротив посмотрела на него живым, ничего не выражающим взглядом и уткнулась в свой мобильник, старушка, сидящая рядом, живо отчитывала собаку, лежавшую у нее на коленях, совсем живой азиатский парнишка молча смотрел вдаль. Еще шесть почти живых объявлений, шесть лязганий дверьми – и опять ад подземного мира. А потом Офелия, эта странная 47-летняя увядающая, неравномерно увядающая, женщина с большими грустными ярко накрашенными глазами и опущенными уголками рта.

До знакомства с ней Петр считал, что после 30-ти женщины заканчиваются, а потом начинаются бабушки. Теперь он знал, что бывают 47-летние неравномерно увядающие девушки. Петр приходил к Офелии, чтобы отремонтировать ее не новый, изрядно подъеденный вирусами ноутбук, который, он это понял уже с третьего раза, ломался только затем, чтобы Петр пришел его чинить.

– Ах, мальчик мой, – вздыхала томно и несколько наигранно Офелия (в миру Анна Юрьевна Тюляева), – как мне надоел этот бездушный 5-ти процессорный зверь!

– Офелия, – а она себя просила называть только так, – ваш компьютер точно не такой.

– Да не важно, сколько ног у этой заразы. Как он меня замучил. Я никак не могу дописать свою пьесу. А ты знаешь, как она будет называться? «Маскарад»! Да, ничего не говори. Конечно же, ты умный мальчик и знаешь, что «Маскарад» написал Лермонтов. Но у меня другой «Маскарад». Маски, маски, маски – вокруг одни маски. Столько лжи в этом мире. Вот ты не лжешь, я знаю. Ты не можешь лгать, ты же компьютерщик, компьютеры они не лгут, они просто бездушные, души у них нет. Понимаешь, нет! И у тебя тоже души нет. Без души ты, как этот пятипроцессорный!

Она вскидывала руки к небу и уходила делать чай.

– Какой тебе: покрепче или послабее? Да какая разница? Все равно из пакетиков, говно это. А у меня времени нет на заваривание хорошего чая. Я пишу. Я уже написала три главы. А эта сволочь все стерла. Ну как же так?

– Офелия, ну в принципе это дело поправимое. У нас в конторе вам за умеренную плату восстановят всю информацию. Достанут с жесткого диска.

– Нет, Петенька, нет, мой хороший. Нельзя этого делать! Это знак такой, что не нужно писать мне «Маскарад», что я бездарность. Ах…

Петр молча копался в старом железе ноутбука. С ним, конечно же, все было в порядке, но показывать это Офелии нельзя было, иначе она бы опять стала падать в обморок. А этого Петр не мог допустить. Люди в обмороке приближали его к мертвым. Он протирал резинкой контакты.

– Ну что ты молчишь? Поговори со мной, железная твоя душа.

Офелия села рядом с Петром, и ее пышные бедра свалили с дивана на пол ничего §§не подозревающую пеструю подушку с изображением порваного и залатаного солнца. Ее рука уже лежала у Петра на колене и поднималась все выше. Дышала она тяжело, как загнанный зверь. Глаза ее были зажмурены, ей было как будто стыдно за свою руку, которая жила отдельной, неведомой хозяйке жизнью и поднималось все выше и выше к пока еще застегнутой ширинке Петра. Она почувствовала что-то твердое и молча ликовала, по крайней мере, глаза ее уже были приоткрыты. Она не думала, что будет так легко поднять его мужское ее увядающему женскому. Петр и сам удивился. Это было предательство. Он еще никогда так не злился на своей член, и не чувствовал его отдельным существом.

«Я не могу хотеть эту ужасную женщину», – думал он. Но тело его говорило обратное. И он узнал эту легкую ломоту в груди. Про себя он громко выругался матом, но вслух ничего не произнес. Он боялся обидеть ее. Его мозги сопротивлялись. Нет. Да. Да нет же. Да уж что уж там, да.

Он позволил ее руке расстегнуть свою ширинку, а потом вскочил с дивана и побежал к двери. У дверей она его догнала, упала на колени и заплакала. Черная тушь растекалась по ее детским увядающим щекам.

– Не уходи, – всхлипывала она.

В той же предательской руке мятыми бумажками торчали синие тысячные купюры. Три или четыре.

«Мало, – подумал Петр, – но деньги взял, то ли из жалости, то ли от того, что у него был долг за коммунальные платежи по съемной квартире.

Секс был быстрым и тошнотворно-сладким. Он старался не смотреть ей в лицо, боясь увидеть в них страсть. Он смотрел на картину на стене с изображением красивой 30-ти летней дамы. Это точно была не Офелия. Это была фотография 20-х годов. Пока Офелия пыхтела в области его паха, он пытался понять, откуда он знает эту красивую женщину на фотографии, внутри ощущалась хроническая еле уловимая боль и подступающее сексуальное желание. И через несколько мгновений Петр не мог понять, желание к этой незнакомке с фотографии или к женщине, так усердно старающейся быть страстной. Еще через мгновение он вошел в нее сзади, мощно и наказывающе остро. Но ей понравилось. Ее дыхание становилось все чаще и чаще, а потом она закричала, но как-то тихо и виновато. Потом закричал Петр, не узнавая себя в этом чужом и грубом отзвуке животного инстинкта. Это было странно обжигающе приятно. Но денег он Офелии не вернул, квартирные расходы, так сказать.