Сергей Корнев - Дофамин. О любви и нелюбви

Я разнервничался. Аж жить не хотелось.

Побледневшее неприличное слово на букву «хэ» на запотевшем окне как диагноз собравшимся подле него дамам и господам. Беспощадная прозаичность жизни тоже имеет свойство бледнеть. «Хэ» тебе, «хэ» мне, «хэ» всем нам. Мужик в деловом костюме – на лице то невыносимая мука, то дебильное удовлетворение. Гадкая книжонка «Любовь и убийство». Изжелта-сливочный разворот, паскудные тёмно-серые буковки.

Господи, суждено же родиться в лукавое, лицемерное время, когда образованные люди сплошь дураки. Заглядываешь в лица, а там дурак, дурак, дурак. Полный вагон дураков. На том жили, живём и будем жить. И потом умрём. Да и «пох».

Ах, неужто и у меня такое лицо – лицо дурака? Каждый день с понедельника по пятницу я сажусь в электричку и еду на работу. Читаю книжки. Смотрю в окно. Наблюдаю бледность беспощадной прозаичности, окутавшей проплывающие мимо дома, деревья, поля, дороги. Бледный, сосущий глаза горизонт…

Россия. Пропитанная бледностью. Зачем, зачем это всё?! Чтобы человечишки типа Маринки Донской наслаждались жизнью, пописывая романчики и засирая мне ими мозг? Если это правила игры, то играйте-ка вы сами, без меня.

В порыве нестерпимого раздражения, разгорячённый, я встал и пошёл к выходу. Ехать всё равно оставалось пару остановок, а наблюдать эту вот самую прозаичность в виде дебильного самомучения попутчиков мне жутко надоело.

В тамбуре, прямо напротив дверей, толпились, дымя сигаретами, несколько человек. Я пробрался сквозь них на свободное место и вдруг натолкнулся на лысого типа.

Ага, точно. Смачная коричневая лысина. Мордат. Щетинист. Брутален. Трудно не узнать. И да – чуть позади него, опираясь обеими руками на его крепкое плечо, стояла она – его девушка.

Её тёмные волосы были небрежно убраны назад, так что отвалившиеся тоненькие локоны трогательно ниспадали на обнажённую шею. Её смуглая кожа на фоне утренней холодной пасмурности заманчиво дышала солнечным теплом, а её чёрные глаза, утопая в длинных ресницах, ярко струились искорками неведомой мне беспечности.

– Осторожнее, э, вы! – проскрипел лысый тип, обращаясь ко мне.

Мой взгляд осёкся и упал на заплёванный пол тамбура, на излёте скользнув по незатасканным девичьим прелестям его девушки, узко обтянутым вверху изжелта-сливочного цвета майкой с надписью на груди тёмно-серыми буквами «LOVE AND MURDER», а внизу небесно-голубыми шортиками.

От неожиданности у меня спёрло дыхание, и потому с немалым трудом мне удалось извлечь из себя для лысого типа что-то вроде «извините».

– Мы сами виноваты, стоим на проходе, людям же выходить надо, – сказала она ему весело, журчаще, будто весенний ручеёк, а мне добавила: – Вы же выходите?

– А где нам ещё стоять? – огрызнулся он. – Всё битком. Всю дорогу в тамбуре этом едем, так и тут ещё пихаются, – а мне добавил: – Ну, вы выходите или нет?

– Да, – ответил я и добавил ей, подчёркнуто ей: – Там место моё свободно, в третьем вагоне. Идите, садитесь, пока не заняли.

И когда электричка остановилась, вышел. На две остановки раньше. Непонятно зачем. Из-за этого опоздал на работу. Как дурак стоял на платформе в ожидании следующего рейса, обжигаемый огнём стыда и глупости.

Четверг

– У вас не занято?

Я сразу узнал её голос – весёлый, журчащий, будто весенний ручеёк. Подняв голову от книги, с плохо скрываемым удовольствием кивнул утвердительно:

– Свободно.

У окна друг напротив друга, подперев лбы старческими ладонями землистого цвета, дремала пара угрюмых пенсионеров. На двух сиденьях по ходу движения с комфортом разместился я: на одном сам, на втором мой портфель. Два противоположных как раз пустовали.

Она села, обдав меня зябкой сыростью, пропахшей женскими духами. Всю ночь шёл дождь. Под утро он прекратился, но как-то неестественно, точно на полуслове. В воздухе неподвижно и неловко повисла промозглая толща влаги.

Эта вот недосказанность природы рефлексировала по-осеннему нудно, отчего невозможно было сохранить бодрость духа, не впав отчасти в сентиментальность. Тоже зябкую, как сырость. Правда, теперь она соблазнительно пахла женщиной.

Поёжившись, я опять уткнулся в книгу – в унисон погоде нудную до невозможности. Для быдло-эстетов. Преисполненный словоблудия взгляд какого-то еврея на «любовный треугольник» Лили Брик, её мужа и Маяковского.

Занимательно, быдло-эстеты тем отличаются от эстетствующих задротов, что они по невежеству и ограниченности принимают неуникальное желание «я» быть «не как все» за уникальность «я». «Не как все» – это такая модная игра, которой себя любят потешить разные меньшинства. От либералов до педерастов.

Идея любого быдло-меньшинства всегда зиждется на утверждении, будто большинство узколобо и попросту не способно постигать «высокие истины». Так же, как быдло-большинство чурается меньшинства лишь по значению слова «меньше». «Меньше» равно «слабее», «слабее» равно «хуже», «хуже» равно «не как все».

Большинство в глазах меньшинства тупое, меньшинство в глазах большинства чмошное. Великая возня человечишек. Человеку же безразличен сам по себе факт большинства или меньшинства. Ему важна суть.

А суть-то вот в чём. Лиля Брик, похоже, была слаба на «передок», что бы там еврей ни говорил о «высоких истинах»: бла-бла-бла «свободной любви», бла-бла-бла «исключительности» и бла-бла-бла «прогрессивности». Хуже нет, если баба своему «передку» не хозяйка. Вокруг «передка» неминуемо возникают треугольники, квадраты и в особо запущенных случаях многогранники из серии «одна на всех». А «одна на всех» – это действительно «не как все» исключительной категории, где прогресс от меньше до больше интересен лишь в плане статистики.

Характерно, что «интересные» места «свободной любви» еврей преподносил интересно – живо и вкусно, но лишь дело доходило до «бла-бла-бла» сам терял интерес, отделывался словоблудием и нудятиной. Поэтому «бла-бла-бла» я нещадно перелистывал. И, перелистывая, сентиментально поглядывал в сторону противоположного сиденья. По пути. Неотступно «идя» на запах женщины.

Её тёмные волосы были небрежно убраны назад, и отвалившиеся тоненькие локоны трогательно ниспадали на обнажённую шею. Её смуглая кожа на фоне зябкой сырости заманчиво дышала солнечным теплом. Её чёрные глаза, утопая в длинных ресницах, ярко струились искорками неведомой мне беспечности. Её по-девичьи незатасканные прелести, обтянутые внизу огненно-красной юбочкой и цвет в цвет курточкой-пиджачком вверху, неподдельно играли женской силой, а золотые серёжки-висючки в ушах в такт покачивались легонько – туда-сюда, туда-сюда.

У неё зазвонил телефон. Такой – беленький, модненький, с серебристым «яблоком».