Павел Катаев - Без собаки. Книга прозы

Метро. В толчее рядом с собой я обратил внимание на болезненного вида пожилого человека, который вдруг как-то странно повел глазами и начал медленно оседать. И упал на мраморный пол.

Жуткое дело – на твоих глазах человек падает замертво!

К счастью, он не умер, а просто с ним обморок случился.

Я его подхватил, он очень легким оказался, как пушинка, и послушным – совсем просто было поднять его на ноги и довести до ближайшей мраморной скамейки.

Он смотрел на меня добрыми виноватыми глазами. Ему было неловко.

– Ничего, ничего, – бормотал он. – Со мной это бывает.

– Вам помочь? Врача?

Я задавал ему эти вопросы, хотя понятия не имел, чем я мог помочь и откуда здесь, в толпе и спешке, найти врача. Его и в более спокойной обстановке не найти.

– Нет, нет, спасибо вам, – твердо проговорил пожилой человек. – Не беспокойтесь. Все хорошо.

И пожал мне руку.

И вот уже толпа уносит меня к эскалатору, и я вижу перед собой виноватые усталые глаза больного человека, наверное, сердечника, который вынужден был ехать в метро вместо того, чтобы спокойно сидеть себе дома.

Значит, обстоятельства таковы, что дома спокойно не посидишь…

А вот еще случай, который буквально врезался в мою память. Сидит в памяти, и никак не хочет ее покидать.

В соседнем дворе довольно большая компания бездомных устроила себе штаб-квартиру.

Точнее сказать, это не двор, а сквер возле дома, и даже не сквер, а просторный палисадник, заросший сочной, совсем деревенской луговой травой. И никаких признаков цивилизации, кроме детской песочницы с полусгнившими бортиками и покосившегося, как Пизанская башня, грибка.

Вот в этой-то песочнице и собирались бомжи.

Вообще-то о внешнем виде этой публики можно слагать поэмы. Тут и пожилые красавцы с гривами седых волос, напоминающие (тем, разумеется, кто видел) живых английских лордов, тут и складненькие дамочки с круглыми личиками в бриджах и кроссовках – стайка туристок из благополучной европейской страны и так далее, и тому подобное.

Первое впечатление – веселый праздник нарядных и беззаботных людей.

Ох, не хотел о бомжах писать, надрывать сердце!

Но уж коли начал – закончу.

Второе впечатление – это же ряженые! Так разве одеваются нормальные люди? Только для смеха, для веселья! И никто никогда так в обычной жизни не гримируется – только в цирке да на сцене: лица коричневые, как печеная картошка, глаза углем обведены, волосы – пакля.

Сердце не хочет принять ту очевидную истину, что никакой это не праздник, и что вовсе не ряженые они, и что гримом здесь и не пахнет.

К чему было это все рассказывать? А вот к чему.

Иду я как-то мимо упомянутой лужайки, стараясь не дышать, – тут как раз стоит мусорный контейнер на тротуаре, и мусор вокруг валяется, – думаю о своем, и тут вдруг что-то заставляет меня поднять голову и посмотреть на песочницу.

Немая сцена.

Во все стороны от песочницы, как брызги, разлетаются мужчины и женщины, каждая персона сама по себе, а в песочнице замер в позе дирижера симфонического оркестра тот бездомный, что напоминает английского лорда – одна рука протянута вслед одному из убегающих, другая устремлена вверх, к серым небесам.

Поскольку сцена немая, дирижер кричит беззвучно, однако все его слышат – и я, и разбегающаяся компания.

Дирижер в беде. И его натянутое, устремленное ввысь тело вовсе не застыло – оно дрожит.

Оно опасно дрожит.

И вот уже растерянная компания устремляется к нему на помощь…

Что мне сказать о себе?

Впоследствии меня как преступника тянуло туда – хотя бы краем глаза увидеть место происшествия: не лежит ли там бездыханное тело, не толпятся ли над ним его товарищи и товарки, или не отъезжает ли оттуда, тревожно сигналя, машина скорой помощи, которая – на сей раз – успела…»

Поступив в университет, Владимир Семенович оказался словно бы в каком-то другом измерении. На свою жизнь, даже на свою судьбу он смотрел теперь по-другому. Даже как-то поймал себя на том, что и с людьми, и даже с предметами из прежней жизни он не может войти в контакт, потому что между ним и тем миром образовалось непроницаемое стекло.

Так, во всяком случае, он сам определял свое новое душевное состояние. И это состояние ему очень нравилось, потому что он чувствовал себя свободным и удачливым. И счастливым.

Хотя со стороны его жизнь выглядела несколько иначе, что вполне естественно.

Вот, например, какое впечатление о происходивших тогда в жизни Владимира Семеновича событиях сложилось у его нового товарища, с которым он вдруг как-то очень быстро и тесно сдружился еще в Москве, перед поездкой на юг и дальнейшая дружба с которым продлилась и в дальнейшем.

Нового товарища звали Сережа. Это именно он защищал незнакомую девушку от ее ухажера – мотоциклиста, которая, кстати сказать, приехала с этим парнем на юг из Москвы на заднем сидении его мотоцикла и с ним же должна была дальше проследовать на Кавказ, но по каким-то никому, кроме непосредственных участников, неизвестным причинам сошла с дистанции.

Так вот, в глазах некоторых и, в частности, Сергея, отец у Владимира Семеновича был настоящей сволочью. Во всяком случае, по отношению к собственному сыну. Сергей именно это слово и употреблял, когда они по-приятельски обсуждали совершенно немыслимый поступок отца – обращение в милицию с требованием лишить собственного сына московской прописки.

В первый момент слова Сергея его возмутили. Лицо побелело от мгновенного гнева, и он даже готов был полезть в драку. Но тут же остыл: что Сергей мог знать о его отце, о его душевных переживаниях, и вообще о его жизни!

А ведь тот действительно твердо решил выселить собственного сына из квартиры со всеми вытекающими в полицейском государстве последствиями.

Для верности отец связался с большим милицейским чином. Но милицейский чин (отдать ему должное) посчитал это необъяснимое желание родного отца исковеркать жизнь юноши проявлением дурного характера и ответ «замотал». Трудность и даже невозможность в данном случае лишения Владимира Семёновича прописки он объяснил тем, что тот не совершал серьезных уголовно наказуемых проступков.

– А как же мой халат? – возмутился отец Владимира Семеновича. – Или это, по-вашему, мелочь?

(История с халатом последует).

Милицейский чин пыхтел, пыхтел, а потом выпалил:

– Вы правильно сказали – мелочь! – И миролюбиво добавил: – Подождем какого-нибудь более серьезного преступления…

Так что атака, казалось бы, была отбита.

Однако отец нашего героя вовсе не собирался отступать. Больше того, он пытался исключить его из института и отправить в армию. Если уж не получается отправить мальчика в колонию малолетних преступников (а такое приходило в его горячую голову), то уж от армии сынку не отвертеться. Для этого требуется, как минимум, исключение из института.