Олег Зареченский - Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

Лагерь принадлежал перчаточной фабрике, на ней еще до войны перчатки делали, нет, не перчатки, а варежки с указательным пальцем, точно, с указательным, чтобы можно было стрелять из винтовки или из автомата, скажем. А фабрика за забором двора была, прямо выходишь из дома и видишь через двор этот забор. Его летом только было плохо видно, он был весь в акации. Вкусная акация была, желтые цветы ее очень вкусно пожевать. Сейчас такой нет больше. Совсем нет. Сейчас и деревьев—то нет, из асфальта, помнишь, торчали вдоль тротуара. И решетка ажурная чугунная была, еще не хватало иногда какой-нибудь части у нее, и где земля в том месте голая торчала, обязательно фантики из-под конфет валялись, ветром приносимые, со всего тротуара ветер их собирал, или Толик-татарин, дворник наш, или все-таки ветер? Или это он ветер устраивал своей метлой, взмахнет – в одну сторону подует, другой раз взмахнет – в другую, покуда в нужную дуть не начнет, и все фантики в недосдачу чугунную и собираются. Какие от мишек северных, какие от стратосферы, но все больше от барбарисок, много их, как пробок жигулевских в месте заветном.

А лагерь был довольно старый, тоже, наверное, довоенный, как фабрика, корпуса были деревянные, крашенные масляной краской прямо поверх старой. На солнце разогреется, она, а ты сядешь на перила и прилипнешь, а потом ходишь с полосой на попе синей или зеленой, смотря в каком корпусе сядешь, можно было пионеров по попам отличать полосатым, из какого он отряда. Бедноватый был, конечно, лагерь, не оборонное предприятие все-таки, но опять же, полезное дело делали. Как зимой без варежек стрелять, в мороз лютый. Вот у немцев не было такой фабрики в сорок первом, вот они и мерзли. А Москву и хотели захватить может только из-за этой фабрики, чтоб согреться. Зато, в старом лагере, сколько неоспоримых преимуществ. И дырявые заборы, дались тебе что-то эти заборы. Да заборы, это же ведь как. Это же раз, и ты в другом мире, и чем выше забор, тем интересней другой мир. А в «Радуге», это даже и не заборы были, так, сетка-рабица кое-где натянута, непонятно даже, от кого, то ли от пионеров, то ли от кабанов местных, то ли от деревенских ближайших. Но им, кабанам с деревенскими, или кабанам деревенским, такие препятствия, что нам, детям быстрым, тем более, что дырки в местах нужных уже давно проделаны, так что можно беспрепятственно покидать территорию в любом месте. А на обед всегда услышишь звуки горна, в любом месте леса горн слышно, и если слух вдруг обманется, то желудок подскажет, он у нас за все органы чувств в ответе, контролирующий. И подъем услышит, и отбой не пропустит. Булочка как-то тоже пытался в горн дуть, да только ничего не выдул толкового. На громкий пук было похоже, а на звуки горна нет, не отозвались горнисты. А дежурных на воротах никогда не было, пару раз на крыше сторожки загорали какие-то, и то по собственной инициативе, а в изоляторе – мама. Поэтому были вообще неограниченные возможности по свободе перемещений, тем более, что маму он, как и в Москве, видел не часто. Единственным местом, где территорию нельзя было пересечь, была граница с соседним пионерлагерем «Мир», граница с «Миром», имевшим кирпичные двухэтажные корпуса, волейбольные и футбольные площадки, набор еще каких-то непостижимых атрибутов богачества и хороший забор с соседями. Забор был высоченный, и красился регулярней, чем корпуса «Радуги». Опять забор. Но этот был самый главный забор. Забор Заборыч. Через него один раз удалось Булочке заглянуть с крыши столовой, и больше забыть он не мог. Как в кино, все чистенько, все светленько. В общем, два «Мира» – два детства. Попасть туда можно было либо официально, либо попасть в руки местному сторожу или вожатому.

А помнишь очкарика из «Мира», какого очкарика, я их много повидал, ну того, он еще пел:

– От Москвы до Бреста нет такого места, где бы не болели мы за Мир!

Странный народ, эти очкарики! Бывало, выглянут из-за угла, и давай орать на всю улицу: «Долой очкариков!», и все тут, странные люди. И этот, он тогда потерял очки и пилотку. Мы случайно в кустах сидели, малину трескали в малиннике, а он мимо, песню горлопанит, да еще и отстал от своих, или ходил куда, а они ушли. В общем, пилотку за ненадобностью в речку бросили, она смешно так поплыла, поплыла, пока не утонула, а очки подбросили пионервожатому, вещь вроде ценная, как бы чего не вышло. Да и тяжело ему без очков-то, очкарику этому. Все же не звери, хоть и дети. И лягушку надуем, и пастой измажем, и к девочкам в палату втолкнем, но чтоб очки очкарику разбить, или поломать, это нехорошо. А к девочкам в палату, чего в этом страшного? Да, ничего, так просто, холодно в трусах одних бледносиних перед глазами их яркоголубыми с ноги на ногу перетаптываться, а так – ничего. Поизучают тебя внимательно, с ног до головы измеряют, ресницами похлопают, и ну, орать. А подельники твои за дверью стоят, плечами худыми уперлись в нее, держат, как матросы шлюз на подводной лодке в момент прорыва. Но ты толкаться в нее глупо не будешь, у нас уже ходы выходы просчитаны, не всегда ведь в карты везет, ты через палату ланью легкой, щеколду белую от краски вверх, окошко распахнул, и птицей заоблачной уже в свое влетаешь, и в постель, еще тепло твое хранящую, а они пускай стоят, подпирают, титаны хлопковосиние, сейчас приведут их вожатые, если, конечно, не в клубе они, попами джинсовыми друг перед другом крутят.

А как один раз приятель твой. Или это был мой приятель? Не помню. Странной походкой, как-то подволакивая одну ногу; скажи проще – волоча за собой, а то странной походкой! Ну ладно, пусть будет – ковыляя на одной ноге, да нет же – волоча! Ну хорошо; странной походкой, странно волоча за собой одну странную ногу, шел и плакал по тропинке, постоянно сквозь слезы причитая, что кто-то в туалете, а туалеты, да, туалеты в лагере нашем были в самом классическом своем варианте, то есть с дыркой в деревянном полу и выгребной ямой, уронил кусочек, или, лучше сказать, кубик масла на пол, выдававшийся всем на обед, завтрак и ужин. Кубик масла. Два на два сантиметра где-то, а может полтора на полтора. Но не это удивительно. Не мазалось это масло на хлеб. Или вернее сказать, не мазался кубик, или не размазывался. В общем, лежал себе он на хлебе, и еще сотня таких кубиков на белых кусках хлеба, а иногда на черных. Как баркасы рыбацкие в миниатюре выглядели эти куски хлеба с кубиком масла посередине. И ты его хоть обратной стороной вилки, ножей-то не давали, их вообще не давали, сами делали эти ножи, положишь гвоздь большой на трамвайные рельсы, трамвай пару раз туда-сюда по нему проедет, расплющит, потом остальное сам об асфальт доделаешь. Изолентой синей ручку обмотаешь, и вот тебе ножик. Хочешь масло им мажь, хочешь в дерево втыкай. Вещь полезная. А то вилкой алюминиевой мажь, не мажь. Или стороной ее обратной, где олимпийский мишка выпукло улыбается тебе, подмигивает, ну что, спортсмен, размазал масло. Размазал, как же! Гнется вилка о кубик, и все тут. А приятель, у него ножика не было тоже, он из столовой так и пошел, в руке кусок хлеба держит, а на нем кубик масла. А зачем он с собой масло потащил из столовой. Масло зачем? Да у него это, ящерица в тумбочке жила, ручная. Он ее как в начале смены поймал, так потом всю дорогу этим маслом и кормил. Она у него очень масло любила. Сливочное. Языком своим длинным, как в «Мире животных», и уже смотришь, кусочек отхватила. Еще Дедушка говорил, что самая вкусная земляника, та, которую ящерица надкусила. А земляника здесь причем? Да так, просто у ящерицы губа не дура, ей можно верить. А приятель не дошел до корпуса своего, решил по пути наведаться. Где настил деревянный с дырками. Руку держал вытянутой, чтоб равнее кусок хлеба лежал, да не углядел, видно, или отвлекся. Упал кубик на пол. А он когда поворачиваться стал, чтоб поудобней на корточках устроиться, чтоб не накапать мимо и точно в цель, чтоб сразу бульком знакомым отозвалась дыра темная в тишине тихого часа, облегчением на волю отпуская заблудшего по случаю такому пионера терпеливого от нетерпения торопящегося, на доски старые под влагой размякшие, графитным цветом рельеф проявляя, куда упереться, в какую гладь шлифованную вашу, доски староструганные, сандаликом голубеньким в дырочку ступить неуверенно. Бой барабанов в минуту тишины раздайся и смолкни, застынь ужасом тихим в глазах зеленых оттенка коричневого, прояви терпение перед незадачей такой коварной, скользит масло по поверхности, по любой скользит проклятое, а под подошвой нашей тем более. Спасся, проявил реакцию отменную приятель мой лагерный, мог ведь совсем за так пропасть в жерле всепоглощающем, по горлышко уйти в проклятую, но успел, только одна нога утопла, Ахилес подмосковный, не дать не взять. Идет себе по дороге, приволакивая: один сандалик как сандалик, а другой, да что там смотреть, и так по запаху все ясно.