Олег Зареченский - Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

Похожее волнение ему пришлось уже испытывать как-то раз, когда по какой-то причине его вели в бассейн через женскую раздевалку. То ли записываться к тренеру его вели и не нашлось мужского провожатого, то ли была еще какая-то причина, но вели именно через женскую. Булочка никогда не любил донашивать за старшей двоюродной сестрой ничего, считая это презрительно девчачьим, особенно белые трусы ее, он все мечтал о черных, шортиками, но удел младшего таков, донашивать иногда, но терпеть он их не мог, потому что ни на секунду не сомневался, что на девочку он не похож и идти через женскую раздевалку глупо, очень глупо, но интересно, ужасно интересно….И как глупые провожатые не отворачивали головы его в сторону, противоположную шкафчикам, зеркала на стене оппозитной показывали мельком все самое интересное, что нужно было увидеть.

А еще был у Булочки в лагере закадычный друг, Лешка Чугунков. Лешка как Лешка, Чугунков, как Чугунков. Как-то вечером Лешка подозвал его к окну, и, протянув руку куда-то в сгущающиеся сумерки, произнес:

– Смотри, Куба далека.., Куба далека.., Куба рядом…

Мальчик долго всматривался в горизонт по направлению руки своего друга и представлял себе неведомую страну, этакую Кубу, где ведут неравный бой революционеры за счастье трудового народа. Но почему она, то рядом, то далека, Булочка так и не понял, но эти слова из популярной тогда песни в сочетании со странным жестом его лучшего друга, навсегда запечатлелись в его памяти.

Лешка, как и Булочка, был старожил пионерского лагеря, насколько можно быть старожилом в восемь лет. И хоть они вместе начинали, выглядел старожильней. Может, у Лешки были старые жилы, старее, чем у Булочки. А может от того, что складывалось впечатление, что Лешка сторожит чего-то все время. То ли лагерь, как не приедешь в него, он уже тут как тут. Я, дескать, уже вас жду. Вторую смену наматываю, а вы где. Все в городе, или учитесь. Но, так, или иначе, а они вдвоем начинали еще с выездов на дачу, этакого уменьшенного прототипа пионерлагеря, только для совсем маленьких. Дача тоже была от фабрики, и находилась за решетчатым металлическим забором «Радуги». У этого забора очень часто толпились меленькие дети, чумазые и сопливые, и с интересом наблюдали за «взрослой» жизнью, которая ждала их впереди, мечтали скорее вырасти и попасть по другую сторону, некоторые, правда, не совсем сознательные, мечтали попасть домой к родителям – привели раз такого в палату, в постель положили спать днем, как всех. Тихий час и все тут. Спи. Да и хорошо спиться днем. Это Булочка потом понял, уже в более старшем возрасте. А пока в тихий час любил лежать у окна, у него кровать всегда у окна была, он же старожил. Первым из автобуса выскакивал, и в корпус. Пока все осмотрятся на новом месте, пока чемоданы разберут свои, а он уже кровать занял у окна. Бывало, правда, находились охотники на чужое добро. Ну, это они зря. У охотников еще не было опыта, и стажа тоже не было, и старых жил. По неопытности, можно сказать, так и простить можно, конечно. И объяснить пытались. И словами тоже иногда. У окна оно же как, лежишь себе, на небо смотришь. А по нему облака разные. Плывут, форму меняют, превращаются, то в зверя диковинового, то в предмет обычный, или самолеты – летит он себе, а в нем люди, тоже куда-то летят. Кто к бабушке своей, а кто на море может быть. А за самолетом хвост тянется белый. И долго потом в небе висит. И думаешь, может, это из него облака получаются. Они тоже белые. Хорошо у окна. Так и пролежишь весь тихий час.

А новенького привели, он вроде поныл и заснул. А потом пора вставать, он лежит себе, только глазами хлопает, да одеяло на себя тянет. Ему мол, пойдем, полдник пропустишь. А он, знай свое, глаза пучит и одеяло не отпускает. Сняли с него одеяло, не голодным же оставлять, да лучше бы не снимали. Бедняга, как мучился, и стыдно, особенно перед девочками. Большой уже, а попроситься не мог. Делов-то, а теперь как, ему и вещи-то не принесли сменные, и откуда он. Отдал свои Булочка, колготки были у него в шкафчике, да шорты нашлись. Великоваты, но ничего, жить можно. Печенье с киселем не пропустили. А он все равно, домой хочу и все. Губы синие, сам тощий, голосок тоненький, ему бы каши манной, да с добавкой, да на харчах дачных отсидеться, да песню спеть, как поймали сорок щук. Зачем столько, не понятно, много ведь, сорок, не съесть. Но поймали, так поймали. А он все равно, домой хочу и все. Конечно, после такого, когда тобой вся палата пропахла, да проветрят, ничего, и хлоркой помоют опять же, а он не понимает.

Бывали такие дети, случалось. Как не бывать, вы сами попробуйте, если с рождения по музыкалкам и теннисам, а потом вдруг раз, и в ПээЛ. И маму звать начнешь, и бабушку вспомнишь, и даже отчество ее, Драздрапермовна, сразу выговаривать начнешь, лишь только пришла бы она, приняла на руки вытянутые, прижала к плоской и успокоила покачиванием тихим. Но где там, кричи не кричи, только эти, в трусах синих обступят тебя, и головами покачают… не понимают… ни Булочка, ни Лешка Чугунков.

А Булочка с Лешкой все равно дружили с ними, что поделаешь. Но объяснить им, что самая ценная штука, ценнее всех гоночных машинок и танчиков, пап милиционеров и мам шеф-поваров – это возможность остаться в пионерском лагере на пересменок – так и не смогли, а может, не очень и старались, он один ведь такой, пересменок, может на всех и не хватить.

Ха-ха, пересменок!

И пусть смеются остальные засранцы, пусть смеются, не постичь им этого….

Ну да! Проснулся утром, но не от звука знакомого, под одеялом теплым потянулся – не слышно все равно надсадные старания музыканта духового, глаза открыл, головой повертел – пуста палата. На кровати привстал, затылок озабоченно пятерной за синяком потер – куда все подевались? Подумал, подумал, и на цыпочках за дверь – может, «Зарницу» проспал! так замотался, что и не предупредили тебя, не нашли, а искали, чтоб разведчиком назначить, или еще лучше – диверсантом, торопиться надо, как без тебя начнут? совсем совесть потеряли, что ли! Голову в щель просунул, а нет никого! Тело тогда остальное за головой протащил и на террасу деревянную, под тобой неслышно прогнувшуюся скрипом сосновым, ногу босую поставил, сквозь толщу подошвы почувствовав шелест масляной краски облезлой, и шляпку гвоздя, холодящую путь твой.

– Где все?

Воздух, непривычно прозрачный, вдруг проявил, доселе незримых, детали, резьбой деревянной клуба фронтоны, украшавших, и ласточек, стрекозами ставших, черно-белоконтрастными… рассекавших, пыль над дорогой, еще хранящей, ног беспокойных топот и гогот уставший, их больше не золотила своими боками осевшая пыль.