Ярослав Полуэктов - За гвоздями в Европу

– Как там Порфирий Сергеевич? Жив? – пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулаком.

– Жив пока!

Папа дёрнул бровями, глянул в честнейшие смотрелки изощрённого убийцы и нервно отшвырнул пару лишних стеклянных глаз. Целко попал в спинку кровати, о чем с утра пожалел.

При утренних сборах Ксан Иваныч наступил на осколки и порезал стопу. Очки—дубликат, конечно же, нашлись не сразу. Для этого пришлось переворошить все вещи. Стрелки часов рыдали, глядя на местоположение себя в циферблат.

***

В то же самое время Кирьян Егорович, пристроившись в щели между кроватью и шкафчиком, вытаскивал и перебирал шмотки.

Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате, держа в дырке между нижних зубов закончившую дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Оттуда посмотрел в сторону окна.

Зашевелились портьеры.

Из—за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.

Бим вгляделся внимательно. Не разобрался. Дёрнулся к кровати, опрокинув стул, смахнул с подушки очки, поднял и бросил их на нос.

Нечто проявлялось так прытко, будто отпечаток в кювете опытного и битого неоднократно за медлительность фотографа.

Проявившись, Нечто содрогнулось и рявкнуло громче телевизора.

Бим втянул голову в шею.

Нечто совершенно отчётливо и независимо от Бимовского желания принимало вид неразговорчивого, но до чрезвычайности живо шевелящегося и орущего благим матом железнодорожного состава.

– Дёргай, Кирюха! – закричал Порфирий Сергеевич и с ловкостью кузнечика запрыгнул на кровать, – щас задавит!

– Что задавит? Кого?

Кирьян Егорович стоит на коленях с руками, погрузившимися по локти в баул.

– Нет, стой, – вопит Бим, – он поворачивает. Во, остановился. Поезд! БлЪ! Паровоз! На парах едет! Рельсы! У нас тут рельсы… Вокзал, дверь! Милиция, блЪ, кругом!

– Где, не вижу? – Кирьян Егорович поозирался. – Успокойся, нету никакого поезда. Ты что! Где вокзал? Какой ещё вокзал! Белены съел,… – и прикусил язык. Правда чуть не выплыла наружу.

– Вот! – Бим совершенно конкретно показывает в среднюю точку пространства и в окно, откуда выехал раздваивающийся поезд.

– За окном? Ты сдурел что ли? Мы в лесу под Казанью. А рядом трасса. – Кирьян Егорович честен и пунктуален, как всегда.

– Да вот же, вот. На стене. И рядом. Пощупай. Вагоны! Зелёные! А в нем девки, не видишь что ли? Вот, в тамбуре. Девки—и—и! А вы куда едете? – Бим сунул руки в сторону девок.

Голые напрочь девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошкам. Молчат и голые, и сплющенные. И не желают с Бимом разговаривать.

– Не вижу никакого поезда, – строго произнёс Кирьян Егорович; но, на всякий случай, потрогал обои и отдёрнул портьеру.

Попробовал представить себе паровоз. Нет, не получается. Совсем забыл, как выгляди паровоз. Чёрный кошмар его с красно—масляными колёсами в три Кирьяшиных роста, его наводящий оцепенение рык и череподробилки коленчатых валов предусмотрительный, оберегающий нервы склероз предусмотрительно затолкал на самое дно детских воспоминаний, всплывающих только с великого алкогольного пенделя. А ещё – страшно подумать – К.Е. забыл, как выглядят голые девки (взрослые женщины не в счёт – это другое). Помнит только, что наибольшая их концентрация приходилась на маленький городок Угадайку. Кто был последней? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую. Лишний раз подтвердилась проверенная истина, что пиво лишает бодрствующего человека фантазии, а из пользы бодрствующему – и то сомнительной – только лишь развязывает язык. Но от девок, – если бы это только оказалось правдой, – он бы, ей—ей, не отказался.

– Ну и дурак, – сказал Порфирий, – не там щупаешь.

– Может, вызовем местных? Мотель—то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорович и подмигнул.

Бим, с чего—то обидевшись, не ответил ни слова. Поглощённый внутренними видениями он объявил себя в усмерть уставшим, снял трусы и улёгся в одной майке на совмещённое спальное место. Развалился по диагонали. Для размещения тела Кирьяна Егоровича, тут же сочинив и доказав сказочное умение Кирьяна Егоровича уменьшаться и складываться при необходимости, он оставил небольшой по площади, но зато вместительный по периметру острый треугольник с катетом на самом краю.

С минуту он переводил взгляд с потолка на стены и наоборот, сообразуя вымысел с реалиями, с трудом и кряхтеньем подтянулся к изголовью, ещё раз ткнул пальцем в стену и тут же отдёрнул его, будто сильно обжёгся.

– Не судьба поросёнкам жить! – сказал он агонизирующим тоном и глянул в сторону копошащегося Кирьяна.

Кирьян Егорович не отреагировал.

Потом свернулся калачом, натянув на колени майку и выказав миру пожилые по сути, но вполне молодцеватые и розовые яички. Что Бим подразумевал под покорёженной поросёнкиной судьбой, Кирьян Егорович не понял.

Бимовские яички даже своей редкой художественностью Кирьяна Егоровича ничуть не взволновали. И он не стал тратить на них место в фотоаппарате. Он был обеспокоен собственной безопасностью в связи с излишне наромантизированным мозготворчеством товарища.

Гостиничный номер наполнился постепенно усиливающимся бимовским храпом, приближённо напоминающим паровозные попытки выдоха в начале движения. Словно железные колена паровоза вскрикнули спрятанные по—партизански кроватные ноги. Проститутки Бима отплюснулись вглубь стены, а, может, попросту и естественным макаром вошли в его сон и бесплатно прижались к оголённой плоти. От странного чмоканья и мерзких пузырей, истекаемых из уголков бимовского рта, в затемнённой комнате с ночником—грибом на тумбе стало необычно тошно и одиноко.

Кирьян Егорович выключил, потом включил для новостей и снова выключил телевизор, перебрав все шестьдесят четыре программы. Отбросил пульт. Вытащив на вид утреннюю сменку, улёгся в периметр предусмотренного треугольника, предварительно закутав себя в одеяло. Подумав ещё, встал. И дополнительно воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек.

По опыту предыдущих ночёвок в одной постели с Бимом, вечно ворочающимся и ярко красным по ориентации, добавочные гарантии на этот раз были нужны как никогда.

Еле живой калач и костлявый кокон с человеческим нутром, соприкоснувшись спинами через подушную прокладку, застыли на ночь в статуарной неподвижности.

– Если и в Париже Бим будет спать без трусов, то, Саня, ты сам с ним спи. Я предпочту спать на полу. Или стоять всю ночь на французском балконе, – сказал он утром невыспавшимся тоном.