Виктор Ремизов - Искушение

– Георгий! – заорал Иван Данилыч.

Георгий Иванович машинально обернулся, все еще думая о чем-то, сделал шаг в сторону. Удар пришелся в низ спины и потом под ноги. Георгий Иванович распластался на земле, на сосновых отёсках и стружках. С двойным переломом позвоночника.

На часок-полтора пошел отец, а вернулся через полтора месяца после нескольких операций.

Случилось это два года назад и с тех пор в доме многое поменялось.

Катя любила это утреннее время вдвоем с отцом. Всю жизнь проработавший учителем, по утрам он был немногословен и чаще они молчали, просто чувствуя друг друга, ощущая присутствие и тепло родного человека. После операции из-за болей и неудобного корсета отец спал плохо, они с матерью обкладывали его подушками и он читал ночами напролет или просто лежал, думая сосредоточенно или записывая что-то карандашом в толстую тетрадь. Иногда Катя видела, как ему хочется поделиться.

– «Госпожу Бовари» перечитывал. Странная вещь, вроде про любовь, а любви-то и нет как будто, одни деньги, долги да хлопоты пустые… Знаешь, – заговорил он совсем доверительно, – хочу понять, что такое любовь. И вообще, и между мужчиной и женщиной… про нас с матерью думал, про нас с тобой, про тебя, классику вот перечитываю… – он замолчал, застыв, только светлые ресницы помаргивали, – совершенно невозможно описать это строго… ничего не определяется прямо, все через какие-то несчастья, через нарушения целого… никаких очевидных интегральных закономерностей. Очень странно! Ты не думала об этом? Ты думаешь, это несерьезная задача?

Дверь скрипнула аккуратно, Иван Данилыч заглянул вежливо и вошел. Судя по блеску глаз и деликатности, с какой двигался, похмелившийся:

– Можно? Здравствуй, Георгий Иваныч, здравствуй, Катюша. Я на минутку, ребята, по-соседски, вот занес деньжата, вчера брал у Иры.

Ивану Данилычу было шестьдесят, он никогда не бывал пьяным, но частенько поддатым – работал столяром, и с ним обычно расплачивались самогоночкой. Две сотенные бумажки на столе расправил.

– Проведать… Как живете? – Подержал-погладил Катю любовно большой рукой с пальцем, замотанным серым запыленным бинтом.

– Садитесь, Иван Данилыч, – Катя встала, освобождая табуретку.

– Что ты, золотце мое, я на минуту, отдать только, у меня там работа разложена. День сегодня хороший будет! – То ли предупредил, то ли предложил вместе порадоваться сосед. – Ну, давайте, ребята, не буду мешать.

Он приподнял затертую кепку, попятился к двери и чуть не наступил на коротконогого уличного бобика, заглядывавшего в приоткрытую дверь. – От, ты беда, ты куда? – Иван Данилыч присел, погладил кудлатого и репьястого пса по спине и, взяв его поперек под мышку, шагнул на улицу. – Ну что же ты, к Шарику в гости шел? – слышался удаляющийся благодушный голос.

Отец недоверчиво наблюдал, как Иван Данилыч переставляет по земле ноги. Казалось, хочет понять, как это происходит, и сейчас попытается сделать так же. Худощавое, строгое и умное лицо его было напряжено.

Сидеть ему было больно, ходить же в туалет или помыться самостоятельно не мог совсем, стеснялся даже жены и тихо страдал. Отцу было всего сорок восемь, он слабел без движения и старился на глазах.

Едва затих неторопливый басок Ивана Данилыча, брякнула щеколдой уличная калитка. С большой сумкой в руках в кухню вошла мать Кати, Ирина. Глянула на своих и стала молча разбирать сумку. Небольшие, по-мужски крепкие руки уверенно и привычно решали, что в морозилку, что в холодильник или в шкаф. Продуктов было немного, под ними лежали копченые омули. В жирные коричневые брюшки вставлены распорочки, Ирина достала одну рыбину, обнюхала и, положив обратно в сумку, сказала Кате:

– Отнеси, развесь в сарае.

Ирина была главной в семье. Она никогда ни у кого не спрашивала, что делать, и молча тянула всех. Несмотря на троих детей, аккуратная, крепкая, почти не раздавшаяся, с острым взглядом и недлинным хвостом опрятно зачесанных волос. Когда-то красивые черты лица огрубели от жизни; всегда сосредоточенная, улыбалась Ирина редко, скорее из вежливости.

Всю жизнь проработала Ирина Рождественская бригадиром на Белореченском рыбзаводе. Она и сейчас работала на рыбзаводской коптильне – единственное, что осталось от большого когда-то, всесоюзного значения комбината. Платили так мало, что не понятно было, зачем она туда ходит – столько же она получала продуктами – мыла полы в магазинчике местного коммерсанта.

С весны до осени Ирина уходила в пять утра – принимала рыбу у рыбаков, солила ее с бабами в больших чанах и, убравшись в магазине, успевала вернуться домой к половине девятого, как раз, чтобы отпустить на работу Катю.

Вечером, в окне уже засинело, Ирина доваривала щи. В кухне вкусно пахло пережаренной заправкой. Большая кастрюля тихо булькала на плите.

– Здрасьте, теть Ир, – Настя Еремина, племянница и известная в городе красотка вошла в летнюю кухню в шлепанцах с большими помпонами и сощурилась на свет лампочки быстрыми красивыми глазами.

Юбка – выше некуда, совсем не скрывала стройных, загорелых ног, с длинной, уже зажившей ссадиной на ляжке, из-под короткой фиолетовой маечки выглядывала весело-наглая дырочка пупка. – Катька дома?

– У кроликов убирает. – Ирина штопала локоть мужниного свитера, иголку вставляла, щурилась и отодвигала руки.

Андрюшка, такой же белобрысенький, как и Настюха, увидев девицу, встал от своей машинки и вперился в нее с интересом.

– Ой, какой! – запричитала Настя, присела на корточки у порога и потянула к нему руки.

Андрюшка внимательно ее изучал, с места не двигался. Оба белобрысые до невозможности и оба красавчики, у Насти, несмотря на ее двадцать четыре, лицо было по-детски нежное, и ее решительные почти мужские интонации часто казались просто забавными.

– Прямо двойняшки! – сказала без улыбки Ирина, перекусывая нитку.

– Ой-ёй-ёй! Иди ко мне, ты мой хоросый! Ну! – Настюха раскрыла руки с тонкими ладошками.

Но виднa была в Настькином тоне какая-то подозрительная неисправность. Андрюшка прямо по-стариковски не обратил на протянутые руки никакого внимания, снова присел к своей «Феллали» и «поехал» в гараж за рукомойник.

Настя была настоящая природная блондинка. Лицо светлое с тонкой, чуть ли не прозрачной кожей, с идеально вычерченными линиями серо-голубых глаз, бровей и аккуратного носа. Волосы всегда прямым пробором, с недлинной, не сильно ухоженной косой или с двумя косичками. К такому бы лицу да мягкий, приветливый характер… Настя была иной. К природным достоинствам своим относилась с показным небрежением и принципиально не украшала себя никакими прическами или побрякушками, а губы красила только по большим праздникам.