Петр Карцев - Кот олигарха. РОМАН

– Интересный фасон, – сказал он.

– Ночь такая теплая, – объяснила Лена.

– В двух шагах отсюда Гоголь жег второй том Мертвых душ , – неожиданно сообщила Лара, обходя машину и присоединяясь к ним.

– Как все русские, большой был охотник бросать ценные вещи в огонь, – заметил шофер через опущенное окно.

Лара наклонилась к нему, словно хотела всмотреться в его лицо.

– Гоголь как русский охотник, – сказала она. – На ящериц.

Лена осмотрелась. Они находились на Поварской – чуть ли не на расстоянии брошенного камня от Патриарших.

– Можно было и прогуляться, – сказала она.

Решетинский посмотрел на нее немного озадаченно.

– Что вам Зинченко говорил про мои фильмы? – спросил он, выставляя вперед подбородок.

Судя по формулировке вопроса, он не допускал мысли о том, что эта тема не поднималась между ними. Хотя бы во время совместных прогулок. Лена чуть было не погрузилась в глубокую задумчивость, но тут вмешалась Лара:

– Он говорит, что последние несколько фильмов его разочаровали, – небрежно сказала она, явно показывая всем своим тоном, что подобному мнению и значения-то придавать не стоит.

Решетинский в этот момент сердито тыкал в кнопки домофона. Лена подняла голову. Они стояли у единственного подъезда солидного каменного дома этажей в восемь, имевшего побитый и мрачный вид, не тронутого снаружи никакими реставрациями и неприветливого до степени прямо-таки отталкивающей. До революции это, без сомнения, был доходный дом какого-нибудь купца. Сейчас он создавал ощущение, что живущие в нем люди законсервировались в своей аутентичности и положительно не желали иметь ничего общего с посторонними. Окна первого этажа, абсолютно темные, начинались высоко у Лены над головой.

– Ты тоже снималась у Зинченко? – шепнула Лена, пока Решетинский возился с домофоном.

Лара серьезно насупила брови и покивала в ответ.

– Что касается панночки… – обратился к ним Троицкий, романтично поблескивая оправой очков в фонарном свете, но его тут же прервал громкий голос Решетинского:

– Несколько! – с мрачным, но контролируемым негодованием сказал режиссер. – Несколько – это сколько?

Лара равнодушно повернулась в сторону, глядя вверх по пустой улице.

– Однако ж несколько творений он из опалы исключил, – примирительно пробормотала она.

Домофон внезапно зашипел в лицо Решетинскому так реалистично и громко, что режиссер отдернулся, словно опасаясь брызгающей слюны.

– Последний этаж, – сказал сквозь шипение голос, показавшийся Лене глумливым. – Лифт не работает. – В двери защелкал замок.

Решетинский был и без этого так раздражен, что даже не прокомментировал информацию о лифте. Пропустив девушек вперед, он темпераментно поспешил за ними, предоставив Троицкому ловить тяжелую дверь, грозившую захлопнуться перед его носом.

Каменный подъезд встретил их застоявшимся холодом и невыветриваемым запахом советского быта, разлитым ядом эпохи. Нарочитая убогая чистота таких парадных только консервирует этот запах, переводя его, так сказать, в метафизическую плоскость.

Лена поежилась. Кожа по всему телу мгновенно покрылась мурашками.

Подъезд был тускло освещен парой ламп дневного света, одна из которых устало мерцала, как в плохом фильме ужасов.

Лара первой ступила на каменную лестницу, извлекая из нее каблуком шлифованный веками отзыв.

– И чем же они его разочаровали? – капризно настаивал Решетинский, огибая у Лены за спиной первый пролет перил. С этого места почему-то освещение заканчивалось, и дальше лестница уходила в неправдоподобную темноту, перемежавшуюся только лужицами жидкого фонарного света из узких окон на каждом изгибе каменного полотна.

– Бросьте, Геннадий Михалыч, – отозвалась впереди Лара, легко переступая со ступеньки на ступеньку. Лена не знала, чем больше восхищаться, любуясь одновременно ее силуэтом и ее голосом. – Зачем вам его мнение? Он на все трындит только, что вы продались «Интербесту».

Решетинский издал звук, по которому трудно было понять, мучает ли его уже одышка или он задыхается от злобы.

– Панночка, конечно, воплощает патологическое восприятие женской сексуальности, – гундел позади всех Троицкий, неизвестно к кому обращаясь. – И смерть ее, несомненно, является наказанием за эту сексуальность.

– Нищеброд сопливый, – пневматическим голосом просипел Решетинский. – Эта голытьба думает, что искусство можно создавать только в каморке при свете лучины.

– Может быть, завидует, Геннадий Михалыч, – ровно сказала из темноты Лара, словно шла прогулочным шагом по аллее парка. – Ему эта тема не дает покоя. Говорит, что вы без пилы из дома не выходите и что в бюджет у вас зашита таблица умножения на три.

Лена наступала на ступеньки одними носками, чтобы ничего не добавлять к окружающим ее звукам. Она думала о том, как она вырвана из реальности сегодняшней ночью и, в еще более узком смысле – этой лестницей, по которой Ларины каблуки ведут загадочный мерный отсчет отпущенного времени. Отпущенного для чего? Что бы ни ждало ее там, наверху, под крышей этого невосполнимого дома, даже если это будет так же странно, как все предшествовавшее, все равно эта ночь рано или поздно закончится, реальность восстановит свои рамки, и даже Лара – которая идет сейчас на расстоянии протянутой руки и с которой ей предстоит еще обменяться конечным количеством реплик до конца ночи, – даже Лара, возможно, никогда больше не будет принадлежать ей с такой полнотой, как сегодня, никогда не окажется так близко; или, еще хуже, окажется близко, но по другую сторону какого-нибудь непредугадываемого барьера, который может мгновенно сделать их чужими, пусть даже это кажется сейчас невозможным, и сколько бы Лена ни клялась себе в том, что всегда, что бы ни случилось, будет на Лариной стороне.

Лена попыталась отогнать эти мысли, чтобы не пропустить ни одного мгновения, ни одного удара каблуком о ступеньку, на каждый из которых приходилось, как выясняется, больше ударов сердца, чем можно было успеть сосчитать, и раздраженно махнула назад рукой, сгоняя со своей задницы руку Решетинского.

– … Собственно, и сам Вий, по хорошему счету, – трындел в хвосте процессии Троицкий, – представляет собой фаллическую фигуру, что подчеркивается его незрячестью…

– Женя, не свисти, – бесцеремонно сказал Решетинский. – Ты консультировал съемки Вия ?

– Конечно, – отозвался Троицкий, покладисто переключаясь на новую тему. – Меня зовут, я консультирую.

– Ну и сколько, сколько, – заторопил его режиссер, – сколько они там спилили с бюджета?

Руки Решетинского жили как будто бы своей жизнью, отдельной от его голоса. Лена одернула платье и постаралась ускорить шаг, но так, чтобы не сбить Лару с ритма.