Петр Карцев - Кот олигарха. РОМАН

– Гена, голубчик, – укоризненно зажужжал Троицкий, – ну откуда я знаю? Мне же не говорят. Я расписался за тот гонорар, который получил. Приличнейшие люди. Я их финансовую отчетность не проверял.

– А мы что, не приличные люди? – возмутился Решетинский.

– Я этого не говорил! – поспешно заявил Троицкий.

– Женя, ты пойми, – жарко засопел режиссер, – это не вопрос приличия. Пилят не потому, что жулики. Жулики – воруют!

Решетинскому пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Было слышно, как Троицкий наткнулся на него в темноте и отскочил назад. Лена наткнулась на Лару, которая остановилась на площадке между пролетами лестницы и, повернув голову, смотрела в окно. Лена обвила ее сзади руками.

– Ты думаешь, Бестеров мне дает на кино честно заработанные деньги? – кипятился Решетинский, опираясь о перила. – Бестеров сифонит деньги со своих заводов через десять офшоров. Если жулик принесет скупщику краденные драгоценности, или фальшивомонетчик принесет посреднику малеванные купюры, сколько они получат от номинала? Хорошо, если десять процентов!

– Гена, говори тише, – посоветовал Троицкий.

– Все спят! – отмахнулся Решетинский. – Я даю Бестерову пятьдесят процентов возврата на инвестиции в том маловероятном случае, если мой фильм провалится! И это не считая налоговых льгот, которые он получает, инвестируя в российское кино. Я предоставляю свои услуги даром? Я брокер, Женя! Я бизнесмен. Я медиатор и катализатор! Без меня ничего не произойдет!

Лара откинула голову немного назад, так что ее волосы слегка касались Лениного лица. Одной ладонью она накрыла Ленины руки, обнимавшие ее за талию.

– Решетинский все время лапает меня за задницу, – шепнула Лена.

Лара чуть сильнее сжала ее руку и повернулась к ней щекой, потом губами.

– Я казино, – с жаром сипел режиссер, – в котором у него есть шанс немного проиграть или очень много выиграть.

– Гена, нас ждет Январский, – напомнил ему Троицкий. – Не говоря уже о прекрасных дамах, которым все это совсем неинтересно.

Решетинский развернулся и снова двинулся в путь, тяжело отдуваясь. Лена разочарованно разомкнула руки.

Этажом выше медленно приоткрылась дверь квартиры, бросив на лестницу клин экспрессионистского света.

– «Скорую» вызывать? – громко спросил развязный мужской голос. – Или вас там волки съели?

– Мы сами волки, – возразила Лара, ничуть как будто не обескураженная такой встречей. Она раньше Лены ступила на последний пролет лестницы и, остановившись на секунду, вскинула голову навстречу говорившему. Ее профиль, освещенный рассеянным ночным светом из окна, был холодным и застывшим, как профиль статуи.

– Волчица, судя по голосу, – отозвался негостеприимный насмешник. – Не та ль, которая всех восходящих убивает на своих путях?

Лара улыбнулась, втягивая щеки и опустив ресницы. Ее профиль стал еще тоньше.

– Царь горних высей , – сказала она, – возбраняя вход… тех не впускает, кто со мной идет .

За время этого странного обмена репликами Решетинский с Троицким не без труда ликвидировали свое отставание, и все четверо более или менее одновременно оказались на площадке перед приоткрытой дверью. Дверь распахнулась шире. В залитом светом проеме стоял худощавый, но мускулистый парень лет двадцати, с глумливым, как и следовало ожидать, выражением лица, которое, впрочем, не всем прибывшим бросилось в глаза в первую очередь, поскольку парень был абсолютно голым.

– Упс, простите, – сказал он, рассматривая гостей и поворачиваясь боком в дверях, чтобы пропустить их в квартиру. – Опять набедренная повязка свалилась.

Лара прошла мимо него, не выключая улыбки. Лена постаралась стереть с лица настороженность и легкий шок. Одно дело было лишиться в течение вечера всего нижнего белья, совсем другое – принимать в таком виде гостей, не потрудившись прикрыть хотя бы самые интимные части тела.

– Молодым везде у нас дорога, – пробормотал парень, без смущения разглядывая девушек и неожиданно меняя эпоху и поэтический стиль. – Старикам везде у нас почет, – добавил он, пропуская мимо себя подтянутого Троицкого и хрипящего Решетинского.

– Дай отдышаться, я тебе покажу, какие мы старики, – пробормотал режиссер, но без особого запала.

Рядом с ними между тем появился высокий, абсолютно лысый человек в заляпанном красками комбинезоне и турецких туфлях на босу ногу. Лена без колебаний узнала Январского.

– Гена! – воскликнул он, глядя, как Решетинский отдувается, уперев руки в колени. – Вы что, пешком поднимались?

– Кхм… – выдавил из себя режиссер. – Так ведь лифт…

Январский устремил укоризненный взгляд на голого сатира.

– Коля! – мягким голосом возмутился он. – Ты опять сказал, что лифт не работает? И почему ты не прикрываешься, как я тебя просил?

Как обычно, из двух вопросов запомнился последний. Коля стал с деланной серьезностью объяснять, что его набедренную повязку уволок кот. Январский отмахнулся.

– У нас нет никакого кота, – объяснил он, поворачиваясь к девушкам.

– Как жаль, – с грустной улыбкой отозвалась Лара.

Решетинский достаточно отдышался, чтобы совершить требуемые вежливостью интродукции. Лениного имени он не помнил, и она, не обидевшись, назвала его сама.

Большая прихожая, в которой они стояли, была почти пустой, за исключением пары тумбочек и казенного вида вешалки для одежды. Стены были выкрашены светлой матовой краской с бежевым оттенком. В глубине коридора, уходившего в тускло освещенную даль, угадывалась та же спартанская обстановка. Январский перехватил Ленин взгляд.

– Это моя студия, – объяснил он. – У меня есть квартира этажом ниже. Только ума не приложу, зачем она мне, если я все равно живу здесь. Коля, – повернулся он, – пойди же найди халат.

Коля удалился, слегка виляя узкими бедрами и ворча, как недовольная собака. Январский мотнул головой ему вслед.

– Я пишу с этого мерзавца святого Себастьяна, – пояснил он.

– А я приняла его за сатира, – сказала Лена.

– Вот именно! – обрадовался художник. – Я пишу святого Себастьяна в образе сатира. Я подумываю о том, чтобы перевернуть христианскую иконографию с ног на голову.

Под эту святотатственную реплику он провел гостей в коридор, откуда через стенную арку открывалось огромное пространство студии.

– Возможно, цикл картин, – говорил он, не обращая внимания на их впечатленные лица. – Большой, большой цикл. Пока не надоест.

Студия занимала, по-видимому, большую часть этажа. Шесть высоких окон по противоположной стене выходили во двор и смотрели поверх Никитского бульвара на север или северо-восток. За окнами пульсировала вызолоченная огнями ночная Москва, отмытая и облагороженная темнотой, обещавшая если не волшебные, то манящие открытия – и стоя здесь, на Ленином месте, кто мог сказать, что она лгала? Между аркой, в которой остановились гости, и ближайшим окном простирался огромный стол, вмещавший в относительном порядке или художественном беспорядке бесчисленное количество банок и флаконов с красками, маслом, растворителями, лаками и прочей алхимией, о назначении которой Лена могла по большей части лишь догадываться. Там же стояли высокие стаканы с кистями разнообразных форм и размеров, карандашами, ножами, кусачками, скребками, пинцетами и другими инструментами, не все из которых дилетант ожидал бы увидеть в студии художника. Рядом со столом в специальной стойке из светлого дерева были закреплены на весу несколько чистых холстов разного размера – вероятно, готовых к работе. Дальше на расстоянии нескольких метров друг от друга стояли, развернутые к окнам, три мольберта, каждый с закрепленным на нем холстом. В самом дальнем конце студии располагался, гротескным образом, массивный биллиардный стол и за ним, у стены, тяжелая рама с киями. Над столом низко висела большая зеленая лампа, лившая мягкий домашний свет из-под матерчатого – возможно, бархатного – абажура. Остальная часть студии была освещена только светом ночного города.