Петр Карцев - Кот олигарха. РОМАН

– Да, мамочка, да, – зашептала она в телефон, прикрывая рот рукой и дрейфуя подальше от посторонних глаз. – Все в порядке. Я задержалась на премьере, потом на вечеринке… Я с Ларой… это подруга с работы… да, у нее… ну, как-нибудь… ничего… не волнуйся…

Какое унижение! Почему она сама не позвонила маме раньше, улучив для этого более удобный момент. Не то чтобы вечер изобиловал такими моментами. В любом случае, это не повод чувствовать себя провинившимся подростком, пусть даже она выглядит со стороны как подросток… Можно ли себе представить, чтобы Ларе среди ночи позвонила мама выяснять, где находится ее дочь? Если на то пошло, можно ли вообще представить себе Лариных родителей иначе, чем в образах Зевса и Леды? Хороший сюжет для Январского!

Экран телефона показывал пропущенную эсэмэску. Открыв ее, Лена прочла: В небе полная луна моя мысль тобой полна . Она пообещала себе заблокировать номер Боллинга в первую же свободную минуту.

Сердито выключив телефон, Лена искоса проверила, какое впечатление произвел ее разговор на всю полуночную компанию. Мужчины наполняли стаканы у импровизированной барной стойки, то ли забыв о Ленином существовании, то ли деликатно избегая ее смущать. Последнюю версию Лена тут же отвергла и горестно фыркнула себе под нос. Троицкий демонстрировал Ларе одну за другой несколько бутылок – возможно, искушая ее выдержкой, винтажом, купажом или чем там еще. Лара качала головой. У Лены было ощущение, что она смотрит на них в удаляющую линзу телескопа. Или же она просто успела отойти от них так далеко за время разговора. Ей пришлось сделать волевое усилие, чтобы сфокусировать зрение. Лара продолжала качать головой. Троицкий пожимал плечами.

Январский повернул голову к Лене и приподнял в правой руке стакан с золотистой жидкостью. Лена чуть было не покачала головой по Лариному примеру, но отвергать приятный в целом знак внимания тут же показалось ей мелочной демонстрацией дурного характера.

– Пойдемте, я вам покажу, – сказал Январский, вручая ей стакан.

Это было неожиданно. Насколько она могла видеть, у художника не было никаких особых причин выделять ее из остальной компании индивидуальным приглашением. Лена благодарно улыбнулась Январскому в спину, в то время как он уже направлялся к одному из мольбертов – дальнему от них – пружинистой походкой старого спортсмена. Лена заметила, что Решетинский с Троицким со стаканами в руках о чем-то перешептываются под взглядом Лары, оставшейся сидеть в кресле и не демонстрирующей желания присоединиться ни к той, ни к другой компании.

Январский подошел к стене и щелкнул выключателем. Светильники, расположенные по обе стороны от одного из окон, бросили направленный мягкий свет на высокий мольберт. Лена почему-то ожидала, что холст будет прикрыт завесой или покрывалом, которое художник сорвет торжественным жестом бенефицианта, словно открывая персональную выставку. В его движениях чувствовалась сжатая, наэлектризованная энергетика, иногда, несомненно, требовавшая выхода. Его легко было представить на теннисном корте, играющим с банкирами, олигархами, министрами и, может быть, даже их женами. Надо спросить, играет ли он в теннис , подумала Лена. Почему-то в тот момент это показалось ей необходимым и уместным вопросом, хотя важность такой информации для нее лично была сомнительна.

Картина между тем стояла открытой и не дала никакого времени подготовиться. Центральная фигура рвалась с холста навстречу зрителю с первобытной неистовостью. Лицо и формы натурщика были узнаваемы, но на картине в них бурлила ярость, не имевшая, казалось, ничего общего с расслабленным насмешливым юношей, встретившим их на пороге студии. Себастьян Январского полусидел на земле; одна нога была согнута в колене, другое колено упиралось в землю. Две стрелы поразили тело – одна в районе печени, другая пониже левого соска; третья застряла в расщелине скалы на заднем фоне. Все мускулы тела были агонизирующе напряжены в последней попытке подняться; лицо, обращенное навстречу убийцам, искажала гримаса боли, злобы и ярости; в уголке оскаленного рта пузырилась кровь. Лицо казалось несоразмерно большим; откинутые назад бронзовые кудри подчеркивали движение навстречу зрителю. Оскал напоминал ощетинившегося тигра, шипящего от страха и злобы, но лицо было узнаваемо как лицо сатира, с едва уловимыми признаками дегенерации в экзотических скулах и зауженных глазах. Вертикально под ним находился второй центр притяжения: темный треугольник обрамлял реалистично изображенные, но массивные на грани правдоподобия половые органы, гротескно угрожающие даже в момент бессилия.

Лена вздрогнула, когда Январский заговорил рядом с ней, внимательно рассматривая собственную картину.

– Есть традиция, отождествляющая Себастьяна с Аполлоном, – все тем же лекторским тоном сказал он. Его спокойствие решительно не вязалось с предметом изображения. – Но легионеры, служанка, клоака, позорная казнь – все это, конечно, никак не вяжется с образом Аполлона. Да и метафора гибели богов была бы здесь неуместной.

Фон вокруг центральной фигуры еще не был прорисован до конца. Возможно, это только усиливало шоковое впечатление. Сама фигура казалась завершенной, но Лена, конечно, не могла быть уверенной, обладая взглядом дилетанта. Она заметила, впрочем, ровную фактуру картины и тонкость линий, напомнившие ей полотна старых мастеров. Современная живопись ассоциировалась у нее с грубыми мазками.

– Что вы думаете? – спросил Январский, не поворачивая взгляда.

Лена непроизвольно посмотрела на него, проверяя, действительно ли ему может быть интересно ее мнение. Его профиль не выдавал ответа.

– Животная природа человека, – сказала она не слишком оригинально, но стараясь передать голосом, что картина произвела на нее сильное впечатление. Голос плохо слушался.

Она вспомнила про прижатый к груди стакан, поднесла его к губам и осушила залпом. Горло обожгло, но не так сильно, как водкой. Вкус был древесно-травяным, немного вяжущим – не слишком приятным, но неуловимо бодрящим.

– Животная природа, – хмуро повторил Январский и с недовольным видом поскреб щеку. – Словно есть какая-то другая!

Мог бы и согласиться из вежливости , сердито подумала Лена. С безотчетной надеждой на помощь она посмотрела в сторону Лары, но та беседовала о чем-то с Решетинским, который подвинулся в кресле ближе к ней и наклонялся вперед, словно боялся пропустить хоть слово. Возможно, она рассказывала ему, как снималась у Зинченко. Троицкий опять возился с бутылками.

– Но я не очень понимаю, при чем здесь христианство, – ввернула она, чтобы отвлечь художника на неконфронтационный путь.