Мария Фомальгаут - На краю Самхейна

Солнце над горизонтом сжимается в точку. Исчезает. Темная тень падает на мир, чувство такое, будто кто-то погасил свет.

Маргарита кричит. Отчаянно, пронзительно, жалобно, зажимает уши, визжит, визжит, хочется нахлопать её, чтобы не визжала… Задним числом думаю, может, под шумок забудут про меня, не поволокут под арест…

Дом.

Дом большой, Одоевский говорил, в нем сорок восемь комнат, у каждого из нас спальня, что-то вроде кабинета, отдельная ванная. Плазменные панели на стенах. Огромный зал. Бассейн. Хранилище, ну, без хранилища никуда.

И много еще чего.

Дом большой.

И все-таки он кажется маленьким. Может, потому, что из этого дома уже не выйти. Никогда.

Потому что там, снаружи – уже ничего нет.

Прохожу мимо бассейна, мерзехонькое такое чувство, не чувство – чувствишко – вот сейчас загляну, а там труп. Неважно, чей. Но труп. Заглядываю. Ничего нет. Темная тень шевелится на дне, приглядываюсь, вздрагиваю, когда вижу матерого аллигатора.

Три-дэ…

Иду дальше, к себе. Нужно чем-то занять остаток жизни, сколько там мне осталось, лет тридцать, или сорок, или я не знаю, сколько. Это там, в большом мире кажется, жизнь коротенькая, не коротенькая – коротюсенькая, а сколько надо успеть, вырастить дом, родить дерево, посадить сына, или наоборот, кончить школу, получить диплом, родиться-жениться-учиться, а я еще в Париже не был, и никогда не буду, а в Лондоне, а…

Это там.

В мире.

А тут все, спешить никуда не надо.

Потому что мира больше нет.

Иду к себе, думаю, чем занять вечер, вот, блин, там, в мире, сколько мечтал, будет время, сяду на диван, сколько перечитаю, пересмотрю, переделаю, а тут нате вам, как подумаешь, что этим заниматься следующие тридцать-сорок лет…

Негромкие голоса за дверью. Прислушиваюсь. Просто так…

– …ну какой ребенок, ну Ритка, ты вообще думаешь, что делаешь, какой ребенок, я тебя спрашиваю? Ты с ума сошла, или как?

Ребенок… какой ребенок, где она ребенка подобрала, на улице, что ли… тут же спохватываюсь, понимаю, что за ребенок…

Вот черт…

Вспоминаю, сколько там Одоевский говорил, осталось на наш век кислорода, и воды, и хлеба, и зрелищ, и всего такого…

Ну-ну…

Нашему поколению ещё хватит, но никак не следующему…

Иду к себе, мне отвели комнату на первом этаже, здесь в полосе света видно землю. То, что от неё осталось. Даже странно, холод собачий, а снега нет, ну конечно, откуда здесь снег, все океаны оледенели до самого дна, все облака замерзли и упали на землю…

В полосе света из моего окна вижу кусочек улицы. На перекрестке обнявшись лежат двое, парень и девушка, пытаются согреть друг друга своим теплом…

Пытаются…

Спохватываюсь, они же уже мертвы, давно мертвы. Женщина с ребенком, тоже мертвая, прижалась к моему окну, кажется, стучалась до последнего, просила пустить…

Отворачиваюсь, задергиваю занавеску.

Первый раз думаю про себя – скорее бы все кончилось. Вообще все. А до этого думал, как бы отсрочить конец…

Запасов воздуха – на 10 лет.

Воды – на 10 лет.

Биомассы – на 10 лет.

– Как она лежала?

Затравленно смотрю на широкий диван, вспоминаю, как она лежала. Не вспоминается.

– Да… вроде поперек дивана…

– Как… поперек дивана? – Одоевский хмурится, – голова её где была?

– С… с дивана свешивалась…

– Стой, ты только что говорил, она лежала так, будто спала. Кто ж так спит…

– М-м-м… слушайте, не помню я. Не помню.

– Ну как не помнишь, ты же видел её? Видел?

Взрываюсь:

– А что я запомню, думаете, я труп увидел, еще два часа стоять запоминать буду, как лежал? Да я чуть в штаны не наделал, когда вошел, она мертвая… как-то не каждый день трупы видишь…

– Чего не каждый день, вон, на улице глянь…

Вздрагиваю. Зачем про улицу сказал, ну зачем… ну ничего, вроде отстал от меня, вроде понял, поверил, что не помню ни хрена… У Ритки глаза красные, плакала, что ли, ладно, не моё дело…

Конец наступил ночью.

Яркая вспышка за окнами, поднимаюсь, отдергиваю занавеску, задним числом спохватываюсь, что я в одних трусах, да кто на меня там смотреть будет, смотреть на меня уже некому.

Земля идет трещинами. Больше, больше, раскалывается на куски, тошнится раскаленной магмой, еще живой, еще горячей. Осколки земли разлетаются. Стремительно. Даже как-то слишком стремительно, вот только что были – и уже ничего нет. Понимаю, что наш Дом летит куда-то в бесконечность – с огромной скоростью, обгоняя самый свет, и только какие-то системы внутри дома помогают нам не расплющиться в кровавое месиво.

И всё.

И темнота за окнами. Непроглядная. Ночью такой темноты не бывает, я, оказывается, раньше и не знал, что такое темно.

Теперь знаю.

Темно – это после конца света.

Смотрю в темноту, ищу какие-то элементарные частицы, которые, говорят, должны были остаться… ничего они мне не должны.

Не нахожу.

Запасов воздуха – на 5 лет.

Воды – на 5 лет.

Биомассы – на 5 лет.

– Смотри.

Одоевский показывает на экран. Не понимаю. Длинный коридор, каких множество в Доме, ряд дверей.

– И?

– Дальше смотри.

Смотрю. Что еще остается-то, вся вечность впереди…

– И? – Одоевский толкает меня в бок.

– И что?

– Не заметил?

– Н-нет…

– Еще смотри… эх ты, куда пялишься, на время смотри!

Смотрю на время в углу экрана, двадцать-двадцать-двадцать, хорошее время, можно загадывать желание… Нет, тут другое что-то, не будет Одоевский волноваться из-за каких-то там желаний…

Спохватываюсь, снова смотрю на время: двадцать-нуль-нуль-нуль-два. Тоже красивое число…

– Кто-то… время отмотал?

– А я о чем…

– А что вы на меня так смотрите? Не я отмотал…

– Да верно, где тебе…

Вздрагиваю, хочу ответить что-нибудь обидное, не отвечаю.

– Вон ты идешь…

Смотрю, да неужели это я, почему у меня походка как у пьяного пингвина, да неужели я такой, да быть не может. Долго мнусь перед одной из дверей, стучу, говорю что-то, на экране не слышно, что. Наконец, исчезаю за дверью, тут же выскакиваю, гос-ди, ну и рожа у меня, с такой рожей только в дурдом на конкурс страшилищ…

– Ну давай еще камеры посмотрим… может, еще где чего…

Смотрим. Может, еще где чего. Больше-то смотреть не на что. Утром Одоевский показывал какой-то камень бесконечно далеко от нас, камень, который еще не рассыпался в прах. И всё.

Комнаты. Комнаты. Комнаты. В Доме сорок восемь комнат. И хранилище. И много еще чего…

– А это что?

– Где?

Показываю на экран.

– Да вот же…

– Ну человек, ну что… – Одоевский чешет нос.

– Да как вы не понимаете, человек… в доме? Откуда?

Одоевский смотрит на меня. Оторопело. Ага, дошло, что не может здесь быть никакого человека, не может…

– Нехило… не фига себе, сказал я себе… это в каком отсеке-то у нас…