Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

И на работе хотят, чтобы я был туповат. А вот там не могу сдержаться. Был я уже и замначальника цеха, и начальником побывал. Не везло мне. Нет. Не то. Не хотел я работать, как все. Всё знал – ходы и выходы. Знал, что план можно дать только тогда, когда хорошо живёшь с людьми. Ты – им, они – тебе. Но в половине случаев надо закрывать глаза, притворяться дураком: ты, мол, и не предполагаешь, что это приписки, туфта. Ты, мол, и не знал, что совместители ни разу в цеху не появлялись. Ты… и так далее.

Я долго не мог понять, кому это выгодно? Перебои в снабжении, натяжки, низкая производительность, подрезание инициативы у рабочих? А потом понял. Это – тайные силы. Чем непонятнее, глупее, безумнее, тем больше тайный смысл происходящего. А меня конкретно тайные силы избрали в качестве примера, назидания для окружающих: не лезь, а то получишь. Не думай. Ты – пешка. А я не хочу быть пешкой!..

То есть – не хотел. Сейчас мне всё равно. Иногда, не сумев сдержаться, я с горечью рассказываю что-нибудь о производстве Соне. Она слушает молча. Хорошо, если я вовремя прервусь. Тогда я не перехвачу в её глазах холодной иронии. Она считает почему-то, что всё, что делается на заводах, на полях, в лабораториях, только вредит человеку, портит его. Сама она преподаёт литературу в школе. И эта мысль – о вредности производства вообще, о его необходимом зле – так для неё важна, что говорить о продуктах, одежде, транспорте в качестве доказательств противоположного с ней бесполезно. А вот о тайных силах она слушает с удовольствием. Но их она называет по-своему – роком, искуплением и так далее.

Мы сидим в её комнате; если ребята дома, то порознь, нас разделяет старый рояль; если же ребят нет, то во всех наших поспешных неистовствах есть какой-то постыдный смысл. Всегда получается так, что именно я являюсь виновником, мне не смогли отказать и т. д. Мне кажется, что я поступаю благородно, не оспаривая этого.

Я подозреваю, что Соня считает меня своим тайным грехом, от которого не избавиться, нет сил. А мы просто необыкновенно подходим друг другу, нам повезло. Но об этом она и слышать не хочет. Ей кажется, что у нас не может быть духовного единства, поэтому со мной она никогда не говорит всерьёз об искусстве. А я считаю, что её взгляды на жизнь узки и говорят о её слабости. В отрицании всегда больше слабости, чем силы. И т. п.

Какой всё-таки холодный июль. Я пришёл к ней, как обычно. Два звонка. Между дверями у них целый лабиринт полочек с банками, мешочками, коробками. В прихожей старое трюмо в многослойной лаковой тёмной раме. В нём отражаешься, когда входишь.

У них двое соседей, две семьи. Живут вместе лет сто. Естественно, для меня там места нет хотя бы потому, что давно нет перемен. Последняя перемена (смерть мужа) была негативной. Позитивных перемен не бывает. К этой мысли приходишь после тридцати. Виноват. Снова злюсь.

Соня, после того как я отразился в трюмо, неожиданно выдавила меня за дверь и коротко, за две минуты, прекратила наши отношения.

Я стоял перед широкой мраморной лестницей, сорокадвухлетний неудачник, затем начал спускаться. Мне не надо было притворяться, создавать видимость. Я шёл, держась за перила, опустив голову.

Красная улица очень узка, и на ней некуда воткнуться, нет какого-то тупичка, глухого сквера, для того чтобы сдаться.

Я посмотрел на свои руки: какие они грубые, как будто их конь топтал.

И на площади Труда некуда было приткнуться. И Дворец труда, и Высшая профшкола, и клуб «Маяк» – всё было чужое и как бы выталкивало меня в сторону Синода, как бы каменный кишечник улицы изгонял меня, перистальтика у неё была отменная…

Когда я смотрел на него снизу, подойдя под самые копыта, заглядывая одновременно в небо, напоминающее рябью низких, уже темнеющих к ночи туч рябь Невы, то в его выдвинутой челюсти с двумя мешками толстых щёк я читал брюзгливое: «Ну что? И ты явился?..»

И мне вдруг стало легко. Я целый вечер слепо тыкался со своим отчаянием в каменные стены, окончательно поверив в тайные силы, наказывающие меня, и не знал, где и кому рассказать о моей полной покорности.

Я понял теперь, что ему я могу всё сказать…

Когда идешь в толпе по Невскому или спускаешься по эскалатору в метро, или в театральном антракте оказываешься в коридоре женских лиц – сколько загадок мгновенно вспыхивает и остаётся тут же в невозвратном прошлом. И всё потому, что нет пристальности. Да и невозможно остановиться и каждое лицо рассматривать. И тогда на помощь приходит фотография. Настоящий фотограф работает не с лицом, на котором якобы всё написано, а с душой, которая выглядывает неожиданно на мгновение на это самое личико. И тогда хорошенькое или не очень личико становится Лицом. И женская душа (в отличие от мужской, которая нараспашку) стирает с лица всё случайное для того только, чтобы ошеломить и покорить наблюдателя. Мне кажется, что женщины не очень любят настоящего фотографа, потому что он добывает их военные тайны. С другой стороны, зачем им эти тайны – солить их, что ли? Если уж у тебя есть такая замечательная тайная душа, то надо её предъявлять обществу. А для того, чтобы было понятно всем, где и как эту душу искать на Лице, необходим комментарий к каждому её проявлению. Сегодня их шесть. Назовем их для удобства по каким-то неоспоримым качествам: Лихая, Питерская, Прибалтийская, Ошеломительная, Таинственная, Необычная.

Лихая способна на всё. И коня на скаку и так далее. Она в оппозиции ко всем режимам. Она курит, пьёт, прожигает жизнь. Ей не кажется, что дети – цветы жизни. Поэтому детей у неё нет долго, лет до тридцати. И вдруг… боже! почему я этого не знала?! Появляется кричащее, бессмысленное существо, которое тут же сгинет, если его не покормить, не перепеленать. Которое так смешно лупит глазками и вдруг улыбается во весь свой беззубый рот! Это – моё! Никакие режимы у меня этого не отберут! Зачем я жила так глупо, бессмысленно!? Зачем снималась голая, ездила с незнакомыми за город, зачем орала дурным голосом в пьяной компании, зачем! Ведь можно было рожать без остановки, начиная с восемнадцати… да нет же! уже в пятнадцать можно родить! И с неиссякаемым наслаждением пеленать, подтирать, кормить, ждать из школы, с дискотеки, нянчить внуков, печь блины… Эх! Пропала жизнь! Налей-ка мне, маэстро!

Если долго смотреть в стену, которая на расстоянии полутора метров от окна спальни, и из-за этого не видно ни неба, ни земли, а одна только шелушащаяся жёлтая стена, то можно представить себя бедуинской женщиной в аравийских песках. Или спуститься во двор и в углу, в каменном мешке встретить вполне довольную жизнью задрипанную собачку, которая подскакивает и подскакивает, подскакивает и подскакивает… С ума можно сойти от одиночества. Поэтому надо срочно: душ, чёрные чулки, глаза к вискам. Срочно: человека из Европы. Или из Штатов на худой конец. Срочно: выехать. И через три года где-то в штате Мичиган выскочит такая шавка и с визгом отлетит от левого колеса… Такая задрипанная собачонка, она уже никогда не подпрыгнет… А Пол скажет своей сестре: какие странные эти русские, три месяца она смотрит в жёлтую стену, скоро ей потребуется не аналитик, а психиатр.