Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

27 Пока я увлекался своим монологом, вдруг что-то налетело по коридору.

28 Я одним глазом из желобка разглядел несущееся на меня мохнато-перепончатокрылое с человечьим лицом грустного негодяя, а правым глазом успел заметить бегство Беднюка в плановый отдел. Нырнул туда и я, но путем сложных расчётов траектории движения в два в разных плоскостях видящих глаза врезался лбом в косяк из железобетона.

29 И надо же! Глаза встали в орбитах, как приклеенные.

30 В плановом отделе были все: и Нэлка Юркова, и сам Беднюк, и все гиены, от Сучаевой до Мясноватого. Все они нервничали, а нервничая, вырывали друг у друга из пазух малиновые куски мяса и бросали их в кастрюлю.

34 Так вот почему, когда Тер-Мерзоров летает по коридорам, там стоит гнилостный запах солонины! А я-то думал, что идут съёмки «Броненосца «Потёмкина», версия Ленинградского телевидения, режиссёр Смершт.

32 И тут я совершенно точно понял, что пора просыпаться, потому что гиены, нарвав мяса из пазух, решили привлечь к этому делу меня и Бандюка. Бандюк пал на колени и стал простым человеком, а я, видя гиеньи пасти у самого своего зрительного центра, с удовольствием проснулся…

33 Однако пасти не пропадали.

34 Тогда я снова проснулся. Пасти были и здесь.

35 Я подумал с испугом о том, что картины загробной жизни также могут стать для нас полной неожиданностью.

36 Что-то надо было делать!

37 А пока я просыпался и просыпался со всё увеличивающейся скоростью, добиваясь этим только того, что гиеньи морды с их смрадным дыханием и переливчато-красной слюной не могли меня ухватить, пока я у них там мелькал в их мирах Ленинградского телевидения по всем каналам.

38 Должно же быть какое-то Останкино или спутниковое, что ли? Почему везде, куда ни проснусь, – одно Ленинградское?!

39 Я же не прошу Антенн-два или Си-Би-Эс, дайте мне что-то простое, дайте проснуться во что-то цветоносное, тихозвучное, деревянно-калиточное или послебанипельменное!..

40 Рука немеет…

Продавщица на глазах у Гусева достала из-под прилавка фирменный пакет с рубашкой любимого Гусевым стираного синего цвета, взяла чек и вручила покупку и так достаточно хорошо одетому гражданину.

– Сколько стоит? – спросил Гусев, примерив мысленно рубаху.

– Уже нет, – сказала продавщица.

– А были? – не успокаивался Гусев.

– Я же сказала! – продавщица отвернулась, одновременно поправляя причёску и зевая.

– Я спрашиваю – были? – угрожающе, тихо сказал Гусев.

– Не было! – бросила продавщица через плечо.

– Ах, так! – сказал Гусев.

Он бросил испепеляющий взгляд на синюю рубаху, которую хорошо одетый гражданин укладывал в «дипломат», и она осела серой пленкой пепла. Второй взгляд Гусев бросил на чек, и он свернулся вокруг стального накалывателя.

Продавщица ничего не заметила, но хорошо одетый гражданин вначале остолбенел, а затем, громко дыша, сказал Гусеву:

– Ты! Ты… да ты!..

Обернулась продавщица и также возмутилась. Но более конкретно.

– Это что за иллюзион? – закричала она. – Вера! Опечатай кассу! Вызови дежурного милиционэра! А вы – держите его за руки!

Хорошо одетый гражданин схватил Гусева сзади за локти. Тогда Гусев окончательно рассвирепел: «Ах, так!» – и бросил испепеляющий взгляд вниз, на замшевые туфли гражданина (явно приобретённые по блату, таких Гусев на прилавках не видывал), и гражданин ойкнул от теплового удара. Оказалось, и носки у него были куплены не по-человечески!

– Ну что? – сказал Гусев. – Будем продолжать?

– Хватит! Хорош! Завязывай! – закричал гражданин, подскакивая на серых от пепла босых ногах, как будто очутился в вольере у змей. – Дурак! Я же переплачивал! Ты её накажи!

– Её? – Гусев усмехнулся.

Продавщица побледнела, и начала судорожно стаскивать золотое кольцо.

Но Гусев уже взял себя в руки.

– Надо жить честно, не обманывать окружающих, – сказал он поучительным тоном. – А то – как же это получается? Я буду жить честно, не искать в жизни левых путей, и мне за это – шиш с маслом? И меня за эту мою честность ещё и презирать будут? Нет, дорогие мои. Так не годится. Смотрите у меня!

Гусев повернулся и направился к выходу. И никто не решился его остановить.

Однажды Гусев стоял на балконе и любовался пейзажем. Вдали синел, зеленел лес. Конечно, лес был вдали, а на переднем плане стояли дома различных серий. Но Гусеву хватало и этого далёкого леса, чтобы чувствовать глубокое удовольствие. Он стоял, облокотившись о железные перила, и ничего не замечал вокруг. Вспоминал о том, как тянуло его в детстве за горизонт. Был рад тому, что по-прежнему туда потягивает.

Когда на сгорбленную спину Гусева что-то попало, он только плечами повёл. Ну штукатурки кусочек, что ещё? Жук какой-нибудь спланировал в вечернем воздухе июля. Но когда в этом воздухе потянуло дымком, Гусев резко выпрямился и попытался руками что-то загасить у себя на спине. Это было, видимо, так смешно со стороны, что сверху по диагонали действительно раздался хохот.

Гусев сбросил с себя рубашку, обнаружил там, сзади, дымящуюся дыру, и ещё раньше, естественно, заметил упавший на балкон окурок сигареты с фильтром. Эти сигареты, как известно, долго не гаснут. А бросили его именно с того балкона, где сейчас хохотали.

Гусев чуть не заплакал от огорчения. Рубашка была из чистого хлопка, в ней так хорошо было пройтись летом! И куплена была не очень давно в универмаге, где часто стали продавать хорошие вещи.

А на балконе сверху стояли уже в три ряда, выглядывая из-за плеч. Очень хотелось посмотреть и бесплатно посмеяться. А что было смешного в том, что Гусев лишился хорошей рубашки и обжёг спину? Ничего. Хотя, конечно, Гусев мог находить здесь какой-то чёрный юмор.

Когда над человеком внизу ещё и потешаются наверху, это всегда очень обидно. Тем более, когда потешается пьяная компания, которая иначе развеселиться не может. Что оставалось делать Гусеву? Он только укоризненно глянул на эту компанию.

Хохот мгновенно смолк. А Гусев ушёл с балкона.

Через десять минут его отвлёк от разговора с женой по поводу рубашки звонок в дверь.

На площадке стояли люди, так недавно хохотавшие. Сейчас они, человек десять обоего пола, все как один рыдали. Одна женщина стояла на коленях, один мужчина сидел в углу, остальные от нестерпимого раскаяния раскачивались, как китайские болванчики.

Сердце у Гусева было очень отходчивое. Иначе он сразу не простил бы этих людей. Но вот деньги на новую рубашку взять наотрез отказался, мотивируя это тем, что в таком случае чистота раскаяния замутится.