Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

Потом наступили годы, когда рост прекратился, и оставалось всё больше и больше времени для недоумения, тяжёлых мыслей о неудачном месте своего рождения. Долгими ночами дерево никак не могло примириться с местностью вокруг себя. Этот холм, закрывающий солнце утром и вечером, пыльная дорога, люди, рвущие кору, вонзающие топоры в обмирающий от боли ствол… Неужели придётся и умереть здесь, у дороги, в одиночестве? И – никого рядом, кто прошелестел бы в ответ. Никого.

Однажды, когда дерево уже не могло смотреть вниз, под ноги, когда взгляд его блуждал по окрестностям: по дальним лощинам на юге, по родным зелёнолиственным полка́м на севере, ему в глаза бросилась сухая вершина. Да, это дерево-мать умирало в одиночестве у дороги. Костистые белые ветви пучком безобразно торчали вверх, ствол ещё был прикрыт корою…

Дерево содрогнулось.

Тут же ветер, изменив направление, дунул с севера, налегая всей грудью, и мощный аппарат мысли дерева включился вмиг и рассчитал отрыв семечка на вершине, оснащённого двумя полупрозрачными крылышками!..

Боже, они так же разумны.

Если зацепиться взглядом за кромку воды, бегущую вдоль города, внутри него, и петлять по этой линии весь день – куда она заведёт? Можно обойти за этой кромкой Елагин остров или Крестовский. Можно споткнуться у заводских оград на Неве. Можно пройти самую волнующую часть суши от Горного института до набережной Макарова. И сейчас, в самые тёплые и белые ночи, когда поднят полог и человек склоняется над тайной тёмного времени суток, – что он там видит, кроме границы воды и суши, темноты и света? Он бредёт за кромкой, ожидая ответа, но она приводит его в лучшем случае туда же, на старое место, замкнув изящный образец. Куда стремиться, если всё в тебе самом, в пространстве твоего стола и лампы, произвольно и решительно ограничившей тебя и оградившей? Но кромка воды, бегущая от башмака, необъяснимо наполняет голову лёгким звоном и безмыслием, неким подобием аутотренинга, если вводить в русский текст слова безумных толкачей прогресса. Кстати, вскоре и они созреют для коллективных походов от мыса Канаверал до Ньюфаундленда. У нас другие предпочтенья. И где бы мы ни склонялись над водой: у Петропавловки, на Фонтанке, Мойке, у Крюкова канала – всё сияет Эгейским морем, всё им полно, и вычурные очертания Пелопоннеса и Эвбеи держат в своих руках колонны Акрополя, ключи русского сердца поэта и челнока.

На Владимирской площади у церкви стоит старушка в очках. Она стоит, отвернув лицо в сторону метро, как бы не имея отношения к своей протянутой руке. Как бы не её сухая горсточка просит. Её напряжённый взгляд блуждает среди домов Загородного проспекта, и совершенно очевидно, какое у неё было лицо, когда она на этом самом месте вглядывалась в толпу пятьдесят лет назад, ожидая встречи с ним, как решения своей судьбы.

И вот судьба свершилась. Линии её сомкнулись на этом самом месте.

В университете я учился на географическом. На первом курсе у нас была такая дисциплина – фотокиносъёмка. Для зачёта требовалось представить двенадцать снимков.

Дело происходило в апреле. Был будний день, но в Ленинграде воскресенье не по календарю, а по солнцу. Когда мы с товарищем вышли из общежития, серая, подсыхающая трава на газонах жрала солнце с жадностью. Упоительно было остановиться, сощуриться и вспомнить, что тебе восемнадцать лет.

Откуда-то появились птицы. Они проносились у немытого асфальта, взмывали к голубым окнам пятого этажа и разговаривали на своём языке. Подлетел трамвай, победно звеня. Мы сели в него и поехали на Петроградскую, в зоопарк.

Фотоаппаратом я пользоваться не умел. Товарищ установил мне выдержку и диафрагму, показал, как переводить кадры и ставить расстояние.

Мы грохотали по Среднему, затем по Тучкову мосту прокатили над Малой Невой. У пристани, слева от моста, уже зарылись в свежую волну речные трамваи. Новенькие «Ракеты» пока стояли рядком, как бы пробуя воду.

Товарищ рассказывал мне сюжет фильма «Судьба солдата в Америке», которого я по малолетству не видел. Я, как обычно, думая одновременно о своём, делал удивлённое лицо, хмыкал, цокал в нужных местах.

У стадиона Ленина пересели на «шестёрку». Начиналась часть города, которую я очень люблю: проспект Добролюбова, тыльная сторона Петропавловки…

Мы уплатили в кассу по десять копеек.

Товарищ сфотографировал обезьян.

Я обезьян не любил, поэтому потянул его дальше. Обезьяны – пошлые и бесстыдные животные.

То ли дело белые медведи! Этот удлинённый нос, благородный лоб, это выражение собственного достоинства на морде! А их ленивая развалка на суше и неожиданная дельфинья гибкость в воде! Нет, белые медведи – короли зоопарка. Я их сфотографировал.

Бегали в клетках обшарпанные волки, зевал линяющий лев за решёткой, и мы совсем было прошли мимо неприметного зверька. Вернулись и сфотографировали рысь. Этот славянский хищник, мужественная кошка, таит в своих зрачках тёмный ужас. Ни у одного зверя нет подобной жестокости во взоре.

День был удивительно солнечный. Деревья потягивались, старались прогнать дрёму. Они уже пробовали надувать почки. И только верблюд презрительно щурился и выпячивал нижнюю губу. Ему было всё равно где жить – в вольере, в песках, на Марсе. Я не удивлюсь, если когда-то выяснится, что верблюды знают теорию строения Вселенной и ни в грош не ставят её. Они видят что-то такое, чего не видим мы.

Я его щёлкнул.

Я сделал в тот день не двенадцать, а тридцать шесть кадров. Снял всю плёнку. Фотографировал кондора, бегемота, жирафа.

Но самые лучшие кадры получились на площадке, где катают в тележке детей. Пони деловито бежит по кругу, возница, женщина в шляпке и пальто, помахивает кнутиком, а сияющие, обалдевшие дети смотрят по сторонам, но не на нас, не на солнечный апрельский денёк, а прямиком в своё счастье, которое вмещает и нас, и солнце, и зверей лишь постольку, поскольку и мы существуем наряду с ним.

Зимой 1962 года я ехал в электричке. В Мельничном Ручье надо было пересаживаться на «подкидыш» до Морозовки. Я уже месяца полтора был без работы, без прописки и без денег. Билета, естественно, тоже не было. В вагон вошли контролёры с милиционером. Сердце сжалось. Между Бернгардовкой и Всеволожском всё и произошло. Я протянул паспорт, милиционер бегло глянул на вторую страницу…

– Эге-ге! – сказал он. – Земляк, что ли? Ты что, в Амурской области родился?