Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

– Жрите. Подавитесь своими билетами.

Потом достал мелочь из другого кармана, вбил и её.

И начинаю отрывать билеты, строго по линии отрыва. Один за другим. Оторвал штук десять и в кассу засунул.

– Ты что делаешь? – спросил ошеломлённый филистимлянин. – Он же, это самое, водитель который, теперь всю эту выручку прикарманит! Ты что это лазейку для злоупотреблений делаешь тут?

– А-а! – обрадовался я. – Вот, ещё получи!

И семь рублей из студенческого билета в кассу засунул.

– Ты обалдел, что ли? – спрашивает Майя, оторвавшись от магнитных шахмат. Мне во время разговора с хананеем приходилось держать её за локоть. – На что мы жить будем? У меня стипендия только в понедельник!

Вот тут я вспылил!..

Теперь специально пойду работать на базу, заработаю денег, выверну метров двадцать билетов, намотаю ему на шею, а сам в окошко выкинусь, в овраг.

В Публичке меня повстречал преподаватель Курочкин.

– А вы что здесь?.. – спросил он.

«А тебе какое дело?» – хотел я ответить, но не смог. Это во мне раб сидит. И я ответил:

– У меня разовый пропуск.

– А-а, – успокоился Курочкин за Публичку. – Пойдём, покурим?

«Очень мне надо с тобой курить, если я тебя не уважаю», – надо бы мне ответить, но раб во мне сказал:

– Пошли.

Мы спустились по мраморной лестнице мимо камней с иероглифами на два марша вниз. Курочкин шёл, брюзгливо поджав губы, как будто его вынудили отдать родовой дворец под Публичную библиотеку. Брюзгливость его возрастала, как только нам попадались умные и одновременно соблазнительные читательницы. Так и казалось, что у него слюна течёт из обоих углов рта.

Мы вошли в курилку, и я едва смог вдышаться. В сплошном дыму вдоль стены стояло восемь читательниц и дымило. Эти восемь читательниц (мы встали напротив и тоже задымили) стояли самоуглублённо, нахмурившись, как перед казнью, и молчали. Гудел вентилятор. Курочкин повёл глазами на одну из них и промычал:

– Мм?

– Ничего, – ответил ему раб во мне.

– Слушай, – перешёл он на ты, – а с кем это я тебя видел вчера?

– Где?

– У гардероба, на факе.

– С женой.

– Ты что, женат?

– Женат.

– А я – нет. Вот это номер. Ты что, выходит, опытней меня? – он подмигнул сквозь дым.

– Опытней, – сказал я.

– Тогда ты меня познакомь с этой вот, в чёрном платье.

– Сейчас, что ли?

– Если можно – сейчас. Если сможешь.

– Запросто, – сказал я. Раб во мне побледнел и прижался к стене дома, пропуская корриду.

– Девушка! – громко сказал я. – Вы, да, вы! В чёрном платье!.. Подойдите сюда.

Пока она медлила, я тихо спросил у Курочкина:

– Тебя как зовут?

– М-меня?.. Семён…

Девушка в чёрном платье подошла и уставилась на меня.

– Вас как зовут? – спросил я.

– Что-о?.. – попробовала она возмутиться, но я живо поставил её на место:

– Я, кажется, первым задал вопрос?

– Марина…

– Так вот, Марина. У меня стаж курильщика десять лет. С тринадцати лет курю. Но сегодня я бросаю. На вас посмотрел, на таких самоубийц, и бросаю. Не знаю, что в вас нашёл Семён. Он это вам сейчас и объяснит. А я пошёл.

Я вышел из курилки, потом из Публички, потом с площади Островского, с Невского проспекта и на электричке вообще выскочил из города, пьяный от злости.

И что же я увидел?

Они сидели на ступеньках крыльца и двигали фигуры! На Майе был открытый сарафан, который я считал её интимной одеждой. Гуманитарий, с редеющими бледно-жёлтыми завитушками, носатый, длиннорукий, какой ещё?.. но лицо у него неглупое, признаю, не обратил на меня никакого внимания.

– Что так рано? – не отрывая глаз от доски, спросила жена.

Я пошёл вдоль забора, считая доски. На две тысячи пятьсот шестнадцатой я вернулся. Они продолжали двигать фигуры. Я разогнался и пяткой снёс ему полчерепа, потом заломил ей руку до хруста, потом долго дул на вывернутое плечо, ставил её ногу себе на затылок и таким образом немного успокоил её и себя.

– Вы ужинали? – спросил я, покончив с мечтой.

Майя подняла голову.

– Не помню… – сказала она. – Мы уже ужинали?

– А? – поднял голову гуманитарий и посмотрел на меня. – Привет. Что так рано?

– Ты что, осатанел? – тихо спросил я.

– Ходи, – сказал он и опустил голову.

Майя пошла.

Я вошёл на веранду. Дача была родителей Майи, поэтому ломать здесь ничего не полагалось. Я взял алюминиевую вилку и долго гнул её в правую сторону. И ещё немного успокоился.

Потом вышел, встал над ними со скрещёнными на груди руками и очень долго так стоял, глядя в его череп, туда, где черепные кости соединялись на втором году жизни, закрывая родничок. Я как будто хотел непосредственно из задне-верхней, мозговой его части что-то узнать о своей жене.

Наконец, он поднял голову.

– Что? – спросил гуманитарий.

– Ты кем занимаешься – людьми или животными?

– Не понял, – сказал он.

– Ты гуманитарий для чего – для любви к ближнему или для оскорбления людей?

– Что это он несёт? – спросил он, обращаясь к Майе. Но Майя новыми глазами смотрела на него.

– Это женщина может себя забыть, – продолжал я. – А ты себя помнишь, я знаю. Ты свои охотничьи повадки брось! Я с тобой драться не стану.

– Ходи, – сказал гуманитарий, обращаясь к Майе. Он был необычайно сильный противник. Уже два года он нас преследовал.

– А действительно, почему? – спросила Майя задумчиво. Она и попытки не делала прикрыть свои груди, когда склонялась над доской. – Почему, как только я ушла в шахматы, чтобы забыть об окружающем мире, меня преследуют изворотливые люди? Тебе, – она обратилась ко мне, – я не смогла отказать из-за того, что ты какой-то не такой как все. У тебя неожиданная реакция. У тебя глаза болеют. А ты, – она обратилась к гуманитарию, – как будто остальной мир. Я себе грудь выжгла, чтобы сражаться с тобой. А ты, оказывается, просто кот. Брысь.

Гуманитарий, играя с нею два года в шахматы, видимо, влюбился в неё. Потому что он посерел, сполз на дорожку и уткнулся лбом в песок. Мы наблюдали за ним минут десять, а потом позвали пить чай с чёрной смородиной, тёртой с сахаром.

Мимо Зои Космодемьянской и Раймонды Дьен ходят через Парк люди двух классов: мелкие служащие бегут к метро на работу и рабочие близлежащих общежитий прогуливаются в напрасной надежде заинтересовать попадающихся навстречу красоток своей не свойственной классу меланхолией. Общежития сегодня повсеместно самоликвидируются. Поэтому Зоя и Раймонда провожают своими бронзовыми очами лишь мелких служащих улиц Кузнецовской, Севастьянова и Свеаборгской. Но им хотелось бы, без сомнения, любоваться на молодых рабочих с их меланхолией. Молодые рабочие прошедших годов, прогуливавшиеся по Парку, это на самом деле молодые Поэты, ускользнувшие от кошелькового невода парторганизации Союза Писателей. И сегодня эти бывшие молодые рабочие наверняка мобильны, полны дерзости и макиавеллизма. На красоток они смотрят уже без меланхолии. В Парк попадают раз в пять лет. Ах, как тогда загораются бронзовые очи Зои и Раймонды на рельсах! Не последнюю роль здесь играет классовая солидарность. Однако хочется думать о том, что вечные бронзовые девчата в самом деле были покорены в те далёкие годы необычной меланхолией молодых рабочих и сохраняют этим рабочим девичью верность, над которой сегодня зачем-то зубоскалят. Напрасно.