Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

А мимо несутся серийные вонючие Жигули, Мерседесы, Тойоты и прочая мерзость. Они недостойны въезжать в этот город ручной кладки и лепки! Здесь можно только ходить в тишине, слушая, как чётко звучат смех, говор, шаги.

Как только люди начнут ценить ручную работу, они станут богатеть.

В городе не любят грубую силу, одинаковые квартиры и общеобразовательные школы. В городе любят тонкие рассуждения, таинственных женщин и ручную работу.

Ведь все мы в сущности – ручная работа, сделанная по ночам.

Вся оставшаяся спесь, всё не погребённое имперство, весь нерастраченный замах (поскрёбыши) в органическом слиянии с первобытным страхом нечаянной, но неотвратимой крамолы и неминуемой выволочки обкома, – в центральной лакейской, где можно громко заржать, похвастаться западной шмоткой, стрельнуть сигаретку, вмазать в гримёрке, пока хозяева мудруют.

А как можно играть в профессуру и независимость искусств! Протягивать руку через головы в начало века. Односторонне спорить с Питером и Михаилом. Назначать день встречи с московской автономией и разыгрывать в этот день братание двух цивилизаций.

А билет стоит доллар. За один доллар можно только пукнуть. Билет в подземке – доллар с четвертью. Ферштейн?

А жалеть разудалых молодцев, растерявших локоны в безвольных запоях и натрудивших кожу в центрифугах принуждения – что ж их жалеть? Зато пожили.

И пышные величания в телевидении Московской Руси, когда рвущиеся в монитор изо всех своих трусов и хищных карминных губок брюнетки нетвёрдо выговаривают малоизвестные фамилии – в конце.

Как странно смеются боги: крутится многообразная индустрия современности, обслуживая премьеры, фестивали, юбилеи и монографии, а остаётся от всего этого грохота один только безухий Ван-Гог либо пьяненький Олег Григорьев.

Только однажды я побывал внутри здания, к которому у всего мира столь неоднозначное отношение. Можно сказать даже, что оно входит в пятёрку самых известных зданий планеты. Правда, когда я туда попал, оно уже теряло обкомовский блеск: и гардеробщицы были леноватые, и углы обтрескались, и менты позёвывали. Партия готовилась к эвакуации.

А я сдуру решил заняться издательской деятельностью и почему-то попёр на этот разъезд. Меня принял инструктор по печати, которого звали Коля-столяр.

Его история была экстравагантна. Он работал вначале в похоронном бюро. А поскольку гробовщики народ неразговорчивый, то там его сразу избрали секретарём партбюро. Только-только его избрали, умер районный партайгеноссе. Коля-столяр так удачно схоронил его, что был тут же востребован выше.

А так как Батька не заложил в номенклатуру профессии похоронщика, то Коля-столяр был принят по издательскому ведомству. Так и руководил он городской прессой по совместительству, хотя много стало основной работы – начальник густо старел.

На запястье у инструктора я разглядел синюю наколку «Коля». Такую же я видел у первого зама министра культуры СССР. Мне кажется, что они втайне гордились принадлежностью сразу к двум основным советским классам – рабочему и воровскому.

А столовая там – да, дешёвая. Как в пионерлагере.

Кинорежиссёра можно сравнить с хозяином бродячего цирка, с Пржевальским, с начальником СМУ, с главарём коза-ностра, с Тарковским, с козлом отпущения, с султаном и Акакием Акакиевичем.

Странно видеть, как несколько десятков предприимчивых джентльменов удачи полностью проиграли свои жизни. Помпезное здание в глубине помпезного сквера на Каменноостровском изнутри зияет какой-то судорожной нищетой. Кажется, что свобода породила мгновенный разряд взаимной ненависти, копившейся десятилетия, и этот разряд обуглил советское кино.

В помпезном сквере можно расчистить пространство и на низком гранитном пьедестале расставить этих новоявленных «Граждан Кале», сдающих ключи. Впрочем, сдавать можно лишь голые стены.

В них нет головокружения, галлюционирования, голографии, намёка или скачка в иную жизнь. Лишь бухгалтерия обид, бухаловка и безнадёга.

Передвижники были биты дважды, но во второй раз, в наши дни – уже окончательно. Пора признать, что всё советское, от кино до Мамаева кургана, – это всего лишь симбиоз картины Перова «Тройка» и басни Крылова «Стрекоза и муравей». Без вариантов.

У прилавка рядом с метро «Проспект Просвещения» стоит молодой человек лет сорока пяти и крутит носом.

– Бери, молодой человек, журнал «Двое»! – предлагает жуликоватого вида баба лет тридцати, продавщица макулатуры (а то, что следующая партия для перерабатывающей бумажной промышленности будет канареечного цвета и кроваво-телесного наполнения, сомнений не вызывает). – Отвлечёшься!

– Да я не знаю… – говорит молодой человек, кося глазом на неприличные обложки и кривя рот от омерзения – лица маньяков и маньячек очень уж напоминают ему лица вымогателей вокруг метро. – Мне бы чего-нибудь серьёзненького…

– Серьёзненького?.. – жуликоватая баба на миг становится приличной женщиной, но тут же пугается неприятного ощущения. – Серьёзненькое – это вы у себя на кухне, а мы теперь все сплошь несерьёзненькие!

Молодой человек вздыхает и обводит окрестности одичалым взором. Там, где горели строгие слова «Слава труду» – роскошная сука, лежащая на боку. На месте «Народ и партия едины» – приглашение провести отпуск на Канарских островах. А там, где сверкало «Уходя из дома, выключайте утюги и другие эл. приборы!», сияет «Бизнес – это искусство!»

Серьёзненького нет, не было и не будет нигде и никогда.

Молодой человек наконец-то понимает это.

Он вздыхает и, гикнув по-казацки, исчезает с глаз долой.

Много лет обтекаю Гостиный то по Перинной и Ломоносовской, то по Садовой линиям. Всё по делам. Невская линия в ремонте уже так давно, что стала символом государственного застоя.

Но продавщицы не меняются, вот один из парадоксов Гостиного. Продавщицы все примерно одного возраста и одного пола – торгового. Потому что женщина, стоящая под взглядами миллионов человек, постепенно превращается в сталь. У всех светлые волосы, светлые халатики, светлые глаза.

Кто-то их оттуда уводит замуж. Ещё одна загадка.

В «Лавке писателей» одно время была очень красивая продавщица. Глаза зелёные, волосы тяжёлые, губы чувственные.

Один поэт (он так себя называл, хотя поэтом не был, очень ленился) повадился ходить в лавку и смотреть на продавщицу. Каждый день приходил, с самого утра.