Александр Образцов - 365 рассказов на 2007 год

Вид коменданта общежития, прибывшего на свою службу и обнаружившего непорядок в примыкающем парке, я передать не берусь.

На углу Косой линии и Большого проспекта Васильевского острова я читал на стенде «Советский спорт». Я начал делать это в 1961 году и читал его лет двадцать подряд, то зимой, то летом. Я читал о «Зените» и «Динамо», которое не так давно меняли на «Адмиралтейца», читал о лёгкой атлетике вплоть до самых мелких фамилий и результатов, читал о чемпионатах мира по конькам, затем настала очередь фигурного катания, биатлона, хоккея на траве (до шорт-трека или фристайла было ещё далековато). Возвратился в большой футбол Эдуард Стрельцов. Закончил играть Лев Бурчалкин, самый любимый футболист города последнего столетия.

Стенд висел на жёлтой оштукатуренной стене. Высокий трёхметровый забор отделял территорию завода «Электроаппарат». В выходящем на угол Большого проспекта цеху завода громадные окна были в доисторической пыли.

Читая, я поглядывал краем глаза на остановку, куда должен был подойти 10 троллейбус или 50 автобус. Если он подходил, я успевал добежать. Мне надо было на метро. Тогда ещё «Василеостровской» не было, и я ехал до «Невского проспекта».

Потом моя тётя Домникия Яковлевна Звягинцева умерла, и мне не к кому стало ездить на Косую линию.

Я не знаю, существует ли тот стенд. Мне почему-то кажется, что до сих пор там можно прочесть о Томасе Лейусе или Валерии Воронине. Что там постоянно дует ветер с Косой линии. Что у меня до стипендии четыре рубля. Что шестидесятые годы никогда не кончатся.

В 1977 году в августе слесарь Иван Жуков на третьей компрессорной отмечал юбилей – пятидесятилетие. Был спирт. А спирт, как известно, очень обманчив. В результате я вспоминаю себя уже в метро. Лучшее в мире советское метро оказалось очень скользким: мрамор под ногами превратился в лёд. Я скользил и падал, падал и скользил. Никогда в жизни я так не напивался. Хотя в университете мы пили чрезвычайно опасные смеси: у нас был обыденный ёрш перед танцами в комнате для занятий – маленькая и бутылка пива. Или две пол-литровые бутылки «Армянского крепкого» в 18 градусов (это были настоящие градусы) на человека 18 лет. Но почему же мраморный пол на станции «Балтийская» оказался таким скользким? Почему он, к примеру, не вздыбился, не рухнул, не взлетел? Это самая большая загадка того вечера. Были и помельче. Как я проник в метро? Как я сумел врезаться в угол колонны всё из того же загадочного мрамора и разрубить очки на две равные половины, не получив дополнительных царапин? Как я оказался в репейнике на месте нынешнего СКК за Парком Победы? Кто снял с меня куртку, но переложил из неё в карман брюк паспорт с одним рублём денег (пятнадцать остальных было экспроприировано)? Наконец, почему только в своей комнате я окончательно расслабился и упал навзничь затылком на паркет, разбудив грудного сына? Почему утром я был свеж и радостен?

Да, такие замечательные приключения даются человеку для того, чтобы было что вспомнить, чтобы он не считал жизнь совсем уж бессмысленным занятием.

Я, хотя человек и молодой, но уже достаточно вспыльчивый.

На теормехе преподаватель Курочкин, начиная в зачётке букву «о», спросил:

– Ну а в шахматы вы как, тоже сечёте?

И на мои слова, что я к ним отношусь как к кубику Рубика, то есть никак, он к букве «о» вместо букв «тл» добавил справа полумесяц и «ор». Получилось «хор». Естественно, вспыльчивость моя начала прогрессировать. Чуть что – как вспылю! Самого себя не узнаю в такие минуты.

Как известно, хорошо в летних сумерках или даже в темноте сидеть с полузнакомой девушкой на скамейке. Шепотки роятся, как тропы от сердца к сердцу. И знакомство бурно эволюционирует. И вот, представьте, в минуты, когда мир становится тесен и горяч, у твоего уха раздаются загадочные слова:

– Если это так – я не переживу!

Она отодвигается, вспыхивает луч карманного фонарика и в пропасти, образующейся между нами, возникают маленькие магнитные шахматы, а Майя начинает вполголоса рассуждать:

– Та-ак… а ведь действительно в ферзёвом гамбите у белых на е5 уже нет атаки! Ты представляешь?!.. Нет!!..

Даже в темноте громадные слёзы сверкают малыми галактиками. Я, конечно же, встаю и… вспыливаю… вспыляю… вспыхиваю, короче!..

Теперь она всё время проводит с гуманитарием. Они сидят на ступеньках у её парадного и режутся в шахматы. А я вбегаю в парадное и выбегаю! Вбегаю и выбегаю! И всё пытаюсь каблуком заехать в ненавистное поле е5! А для того чтобы показать, что все их шахматные знания абсолютно бесполезны, а также показать свою неукротимую вспыльчивость, я восклицаю иногда, хорошенько разогнавшись на лестнице:

– Шах! Ин! Шах!

Стоять у кассы в автобусе – это значит бесплатно, на общественных началах выполнять обязанности кондуктора. Поэтому я делаю так: быстро отрываю два билета, кручусь на сто восемьдесят градусов и оказываюсь лицом в другую сторону. Но на этот раз мне помешали исполнить обычный манёвр.

– А что это ты надорвал? – спросил один из сидящих у кассы. Он сидел, как часовщик, только лупы не хватало, в фетровой шляпе, зелёной, в пыльном пальто и с несбывшимися мечтами о персональной пенсии. – Ты же три цифры надорвал у следующего билета!

И торжествующе показывает жёлтым своим древнеегипетским пальцем на билет. Я молча смотрю на него, пытаясь уловить на дохристианском лице какие-то заглохшие ростки. Нет, ничего нет, кроме ненависти и торжества.

– Мы все будем гарантами невиновности следующего пассажира, – сдержанно говорю я, понимая с запозданием, что некоторая вычурность фразы будет истолкована в одном смысле.

– Грамотные они все выучились, – обращается амалекитянин к окружающим, – а вот только совести не осталось. Нет её у них. В наше время была, а они её всю потеряли.

– Значит, она была низкого качества, – по-прежнему сдержанно говорю я.

– Вишь! Ему – как с гуся вода. Оторвал на десять копеек три билета, а водитель за него расплачивайся. За него и за других, которые вообще не бросают, а билеты рвут, если за ними не следишь.

– Ты, старый хрыч! – говорю я, думая, что достиг в этом оскорблении потолка. – Следи за своим пищеварением.

– Ах ты, сволочь! – весело говорит он в ответ, и я понимаю, что там, где для меня потолок, для него пол, и что он только ещё начинает свой танец. – Сволочь и есть! Просто скотина какая-то бездумная…

Он бы долго ещё продолжал, но я сгрёб мелочь в правом кармане куртки, вбил её в кассу и сказал: