Ирина Витковская - Три книги про любовь. Повести и рассказы.

Ну вот… Мялась-мялась, полдесятого не выдержала:

– Валь-Вал я , прикрой меня, – говорит. – Я тут… корову продала… у матери в деревне. Мне в магазин срочно надо…

То-то, я думаю, она всю ночь с сумкой не расставалась – и в туалет с ней, и под подушку… Ясно, деньги там большие были.

Иди, говорю, Лида. Прикрою.

Зарегистрировала её как присутствующую, всю мутотень семинарскую вытерпела, даже сделала вид, что записываю… На обед сходила.

В три часа является. Извинилась, пошла в кабинет. Пальто в гардероб сдала, шляпа на голове торчит – как можно с ценностью такой расстаться?.. Глаза горят, задыхается от возбуждения. В руках сумок нет никаких. Странно. Села рядом со мной, руки почти по плечи под столом спрятала. Посидели-посидели, внимание отвлеклось от неё, и вдруг она мне, шёпотом, не поворачивая головы:

– Валь-Вал я … глянь, – и глазами вниз показывает, под стол.

Я так, как бы ненароком, вроде тесно мне за партой, отодвига-аю стул назад и глаза под стол скашиваю, куда она мне кивает. Под столом вижу её кулаки сжатые, пальцами вверх. Ну что – думаю? А кулаки по коленям стучат, отсчитывают: раз! два! три! – и:

– Ха!.. – кулаки разжались, пальцы-сардельки раскрылись…

Я такого в жизни не видела… На каждом-каждом пальце синенький-зелёненький-красненький-жёлтенький! – перстенёк сидит… Как говорится, и смарагды, и сапфиры, и яхонты… Вся шкатулка самоцветная. Эх, жалко ты не видела. А мне вовек не забыть. Лидка в лебединой шляпе, от жары отдувается, перья от дыхания колышутся; лицо блаженное, глаза к небу, рот полуоткрыт. А под столом – шуйца и десница огнём горят, сокровищами Хозяйки Медной горы переливаются. У меня в тот момент одна только мысль в голове проворачивалась: она ж и без колец-то свои пальчики-колбаски сроду вместе собрать не могла, как же теперь, окольцованная, управляться-то будет?

Но, как жизнь впоследствии показала, управлялась как-то.

Как же она его любила! Всю жизнь, с первого свидания… Знала всегда, главное – любить. И спорила с нами, подругами.

Он тоже, конечно… Поначалу. Она ведь красавица – кареокая, улыбчивая. Кожа белая с ровным румянцем, как яблоко сорта бельфлёр-китайка. До сих пор ни одной морщинки.

Замуж за него пошла, сына назвала его именем.

И началось…

Изменял. Предавал. Подличал. Смеялся над её слезами. Уезжал когда хотел. Жалил словами.

Нет, семью обеспечивал, не бедствовали никогда. И на неё денег не жалел. Детей любил. Только с ней вот таким образом. За что? Да ни за что. За то, что любила.

А она любила. Вопреки всему. Изнемогала. Плакала. Рвала в немой истерике сердце. А потом всё равно прощала, хотя он и прощения-то особо не просил. Так, иногда. Сквозь зубы.

Сидим с ней на кухне. Тридцать пять лет замужем. Обе. Смотрю на неё и думаю: на чём-то должно это чувство держаться? На унижении и страданиях? Не бывает так. И всё же слушаю в который раз, как она пытается удержать, не растерять свою любовь… Свою!.. Израненную. Истерзанную. Еле живую. Что однажды уже похоронила её… Но…

Она приближает ко мне своё лицо – такое же улыбчивое, нежное, как и тогда, в молодости.

– Я тебе секрет открою, – говорит, – на чём она сейчас держится.

– Раз как-то сын внука привёз, тогда ещё трёхлетнего. Дед взял его за руку и повёл к пруду, закат смотреть… Я в тот миг на крыльце стояла, провожать их вышла. Вот они по дорожке к калитке идут. Вот уже в калитку выходят. Наш высокий красавец дед и кроха-внук; большой маленького за ручку-стебелёк держит. Взрослый бережно наклонился к малышу и спрашивает о чём-то… В этот момент – вспышка!.. И моментальная фотография – на всю жизнь!.. Большой и маленький на фоне закатного солнца. Рука в руке. И ощущение огромной защиты, и невозможности предать, и готовности отдать жизнь за это маленькое, хрупкое, живое, родное… Всё то, что я для себя хотела. Меня качнуло – думала с крыльца упаду, честно…

Она опять улыбается.

Вот это воспоминание и удерживает её любовь. Тоненькая шёлковая ниточка. Сквозь все обиды, грубости, ревность, предательство – моментальная фотография на фоне закатного солнца. Стоит вызвать её в памяти, закрыть глаза – и всё возвращается. И слёзы градом. И любовь. Вот она.

Она плачет.

А я в очередной раз чувствую себя полной дурой.

Огромная очередь к чудотворной иконе. Ранняя весна. Жуткий ветер и холод, летает снежок. Очередь окоченела, но терпеливо ждёт.

Отстояв б о льшую половину, теряя терпение, нервничают двое молодых военных, сетуя на медленное продвижение, на то, что достоявшиеся слишком долго торчат перед иконой…

– Потому что никакого порядка… Каждый стоит перед иконой по полчаса. Что там просить – полчаса?! Раз-два, здоровье близких – и всё! Я подсчитал – хватает десяти секунд, ещё пять – перекреститься, опустить записку. Регламент!

Очередь:

– Но душа, исповедь не поддаются регламенту…

– Очень даже поддаются, как это не поддаются? Всё дело в охраннике. Там, внизу, у мощей, очередь идёт быстро, потому что торопят, а здесь охраннику всё равно.

Очередь:

– Всё по благословению. По всей видимости, охранника внизу благословили поторапливать, а этого батюшка не благословил…

Военные:

– Значит, должен подойти и получить благословение. Всё можно быстро и прекрасно организовать. Установить чёткий регламент…

Очередь (грустно и тихо):

– Да, конечно, если бы Господь носил погоны…

Канун Пасхи. Чистый четверг. Вся страна красит яйца и закупается куличами.

Странный мужчина в булочной – сравнительно молодой, в небрежной одежде, с клочковатыми волосами и рассеянным взглядом. Стоит в очереди за хлебом.

Неожиданно замечает выставленные на прилавке нарядные, самого разнообразного вида куличи. Внимательно рассматривает их, крутит головой; то с одного, то с другого бока, нацепив очки, читает надписи «ХВ», сделанные цукатами, изюмом или просто цветной глазурью. Дождавшись своей очереди, купив хлеб, неожиданно спрашивает:

– А вот это… Что это у вас за пирожки такие странные – «экс би»?

– Ни-ни-ни, даже не говори мне ничего. Уроды они все. Я не пережимаю, нет. Не дай бог с каким мужиком не просто связаться – словом перекинуться. Особенно когда он тебе своё общение навязывает. Обязательно в дерьмо вляпаешься.

Ну вот хоть этот, вчера. Я-то его давно знаю. Всё время у храма ошивается. Рыжий такой, наглый. Так глазами и рыщет.

Ну, стою, значит, службу. Скромненько так, незаметно, на своём любимом месте, возле свечного ящика.

Ага, незаметно… Для всех, только не для него.

Подходит. И в ухо прямо:

– Сестра… Помоги пятью рублями.