Артур Круг - В долгу у прошлого. Воспоминание и дневниковые заметки российского немца

Однако в 30-е годы коллективизация и уничтожение частной собственности привели к печальным последствиям. Немцев, как и всех крестьян, сгоняли в колхозы и лишили привычной жизни. Многие не пережили голод. Были уничтожены самые эффективные и продуктивные хозяйства. Фермеры, владельцы небольших предприятий подверглись репрессиям. Дедушка в 30-е годы, как середняк, избежал этого только потому, что в селе он был единственным специалистом по оборудованию и ремонту веялок. Руководство сельского совета отстояло его, хотя дома уже стоял переполох…

В состоянии тревоги проходили спешные сборы. На них отводилось двадцать четыре часа. Подводы подали ровно через сутки. Оставлялось все: могилы предков, обжитые места, нескошенные пшеничные поля, один из лучших в селе дом, построенный руками деда, прекрасный сад, мебель, живность, запасы…

Раннее утро, немецкие семьи толпились в ожидании поезда. Куда их повезут они не знали. Здесь они были учителями, рабочими, инженерами. Их трудолюбию и аккуратности учились русские. Они своим трудом и кровью поднимали, улучшали эту землю. В чём же их вина?

В «теплушки» с наспех собранным жалким скарбом грузились с ощущением страха, что вагоны с людьми будут сброшены в могучие воды родной Волги…

Эти переживания существовали реально. Ведь Указ стращал, пугал и угрожал: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья.

О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти».

И далее: «В случае если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами, и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья». Вот так, и не меньше.

Карательные меры! И против детей тоже? За что? Ужас какой-то. Откуда было взяться многочисленным диверсантам и шпионам? Этому не верили. Но война есть война. Чем черт не шутит?!

Дорога в неведомые края была долгой и тяжелой. Вместе с шестью другими семьями в одну из «теплушек» попало и семейство деда: дедушка и бабушка с баулом прихваченной кое-какой одежды и ящиком столярных инструментов, их сын Александр с женой Лизой и двумя детьми в возрасте двух с половиной и полутора лет. Здесь же размещались старшие дочери Катя и Малюша с семьями, младшие дочери – Фрида и Марта – и моя мама со мной на руках – пятимесячным голубоглазым, рыжеволосым, всем на удивление, сыном.

Как-то раз во время одной из остановок мама со мной, выйдя подышать свежим воздухом и купить молока, попросила сопровождающего вагон красноармейца подержать меня. Но не успела она оглянуться, как солдата на месте не оказалось. Оказывается, он решил подшутить над молодой мамашей и скрылся в соседнем вагоне. Мама пришла в отчаяние. В вагоне стоял переполох: «Ребенка унесли». Но все закончилось благополучно. Позабавившись со мной, красноармеец вскоре принес меня в вагон целым и невредимым.

На десятые сутки поезд, шедший в направлении нынешней Астаны, прибыл на одну из железнодорожных станций, возле которой стояло несколько подвод и грузовик. По просьбе деда мама узнала, что машина ждет переселенцев из Поволжья, она из с. Николаевки Щучинского района, что в семидесяти пяти километрах от станции. Договорившись с водителем и решив процедурные вопросы, семейство Майеров отправилось к месту, которое для дедушки и бабушки стало последним пристанищем в их нелегкой судьбе.

…Первые дни и месяцы на новом месте были особенно трудными. К великой неустроенности добавились холод и голод, отчуждение и унижение. Мама рассказывала, что семья прибыла в Николаевку без единой крошки хлеба. Выручила одна из сердобольных местных жительниц – украинка. Увидев очень голодных, невесть откуда прибывших людей с маленькими детьми, она принесла из своего двора полведра картошки, которая тут же была сварена на костре и съедена, конечно же, без соли. Соль в селе была на вес золота. Маме пришлось обойти все село, чтобы выменять привезенную с собой единственную выходную юбку на стакан соли…

Как я уже говорил, до войны моя мама работала учительницей в школе. Теперь, в селе, где проживали в большинстве своем граждане украинской национальности, прибывшие сюда в годы столыпинских реформ, когда значительная часть местных мужчин находилась на фронте и уже приходили похоронки, учительнице-немке было трудно рассчитывать на работу по специальности. Она ее получила только после войны. Во время войны работала везде, где придется.

Об отце моем никаких известий не было. Последнее письмо было получено за пять дней до указа от 28 августа 1941 года, в котором он сообщил, что находится в Киеве, только что вернулся с линии фронта, жив, хотя опасностей для жизни было немало. Просил писать коротко и сразу. На этом связь с моим родным отцом прервалась…

Случилось так, что после смерти на Севере старшей дочери деда, мама оказалась для ее детей не только родной тетей, но и фактически второй матерью. Вернувшись из трудармии после войны, ее муж как-то незаметно оказался моим отчимом, с которым у меня сложились довольно непростые отношения.

Отчима я отцом не называл. Рос под присмотром мамы, сам по себе, с каким-то двойным чувством ожидания отца с фронта, постоянного ощущения голода, какой-то непонятной подавленности и тревоги. К тому же отчим был надломлен физически и морально, частенько возвращался домой под хмельком, устраивал дома маме, которая к тому времени устроилась на работу, сцены ревности, нередко завершавшиеся крупным скандалом. Я пытался вступиться за маму, спрашивал: «Почему пьешь?», но непременно получал ответ: «Подрастешь – поймешь».

Спасало то, что рядом был дедушка, который сам побывал на фронте в годы Первой мировой войны и всегда лестно отзывался о ее участниках и моем отце, считал его самым лучшим зятем. Чувство гордости у меня вызывало то, что отец находился на передовой и боролся с фашистами. Хотя это страшное слова нередко срывалось с уст местных жителей, особенно подростков, в адрес нас, прибывшей сюда немецкой детворы. Помню, мы иногда отлавливали таких обидчиков и устраивали им «сальто-мортале».

Дедушка хорошо говорил на русском языке, освоил частично и казахский. Проживавшие в селе и окрестностях казахи были у него частыми, желанными гостями. Особенно из ближайших лесничеств, у которых он получал добротный лес в обмен на готовые столярные изделия.