Артур Круг - В долгу у прошлого. Воспоминание и дневниковые заметки российского немца

Для нас, сельской детворы, самыми запоминающимися и радостными событиями были рождественские праздники. В ночь под рождество все мы, внуки (а у деда уже к началу пятидесятых годов их было около двух десятков), старались встать как можно раньше, высматривали лучик света в окне столярной мастерской деда, чтобы успеть первыми его поздравить с праздником. И непременно добротным, выученным наизусть по этому поводу немецким стихом. Уравниловки у деда не было: самый первый, смелый и находчивый одаривался наибольшей денежной премией в пять рублей, все же остальные по нисходящей – до одного рубля.

Эта традиция сохранялась, пока дедушка и бабушка были живы. У деда было два кумира в жизни – Бог и Ленин. С Богом у него была связана надежда на вечную жизнь после смерти, с Лениным – на лучшую жизнь при жизни. Приятно вспомнить, что портрет Ленина на белой стене, как икона, как воплощение справедливости, в красивой рамке под стеклом, всегда висел у него в прихожей дома.

В селе до смерти Сталина – «отца всех народов» – царило какое-то подавленное настроение. Я тогда учился в местной семилетней школе. Наличие комендатуры, где всем немцам села, маме и нашим родственникам приходилось один-два раза в месяц отмечаться, вызывало раздражение и протесты. И мы, подростки, пытались как могли нашкодить местному коменданту. Забирались вечерами на чердак двухэтажной канторы колхоза, в которой размещался его кабинет, а он частенько там засиживался допоздна, играли в прятки, гоняли голубей. Услышав шум, он ловил нас, за уши приводил в кабинет, угрожал расправой и пистолетом.

В конце войны в наше и окрестные села в качестве спецпереселенцев прибыло несколько семей чеченцев. Это прибавило коменданту хлопот. Помню, как в период уборки в конце сороковых годов по селу пронесся слух: «Коменданта убили». В тот же день группу чеченцев, подозреваемых в убийстве, привезли в село, связали и бросили в один из колхозных амбаров. Мы с ужасом наблюдали, как самые крепкие мужики села нещадно били их, затем наряд милиции увез их в райцентр. Что с ними потом стало, никто не знал. Инцидент, как стало известно позже, произошел в бригаде, когда коменданту доложили о краже зерна. Выяснив, что это дело рук чеченцев, он с пистолетом на взводе, решил их задержать. А воры, спрятавшись в местной школе, дожидались его и, петляя по лабиринтам классных комнат, из-за угла всадили ему в горло нож.

В селе случалось и многое другое. Загадочным образом исчезали люди, говорили, что они якобы что-то не то сказали или что-то не то сделали.

А что именно, никто не знал. Среди бесследно исчезнувших из села людей был и один немой немец, над которым мы постоянно подшучивали. Потом мы узнали, что его «забрали» за то, что он показал уже новому коменданту комбинацию из трех пальцев.

На слуху был случай, когда местному портному-немцу дали десять лет тюрьмы: «стукачи» донесли коменданту, что у него есть родственники за границей и что он нелегально получает от них письма.

Поплатился свободой и отчим. Работая бухгалтером колхоза, он, имея разрешение, приобрел за наличный расчет набор упряжи для тройки лошадей председателя, на которой он ездил в райцентр на совещания. Председатель выкрутился, а отчиму дали пять лет. Вскоре после смерти Сталина он был амнистирован…

Естественно, что в школе и дома об этих странных случаях только шептались. Да и было ли у нас, подростков, время задумываться о том, что вокруг творилось. Занимало другое, как помочь родителям добыть еду, заготовить на зиму топливо и корм для коровы. Летом в колхозе помогали сгребать и скирдовать сено, поливали капусту, возили воду, месили навоз, сушили его и складывали в причудливые пирамиды и штабеля. Осенью убирали картошку, собирали оставшиеся в поле колоски, вымолачивали их на ручных самодельных жерновах, растирали зерно, пекли лепешки, ели макуху.

Шел 1954 год. Я заканчивал местную семилетнюю школу. В один прекрасный солнечный зимний день поехали мы с другом за сеном. Только стали нагружать подводу, как началась сильная метель. Отъезжать от стога было нельзя. Решили подождать. Поставили подводу с подветренной стороны, вырыли в стогу укрытие и там спрятались. Было удобно и относительно тепло. Снежные метели в наших краях тогда были злыми. Запросто можно было замерзнуть или заблудиться. Такое случалось здесь не раз. Время от времени проверяли, не замело ли нас вообще, для чего взяли на всякий случай лопату. И чтобы не задремать, начали рассказывать друг другу различные истории. Случайно, как бы между прочим, друг спросил меня: «Слушай, уже давно хотел тебя спросить: где твой отец? Говорят, пропал без вести. А ведь немцев на войну не брали».

Я оробел. Хотел что-то объяснить. Но после двух-трех предложений выяснилось, что сам-то я толком ничего не знаю. Не только об отце, но и о том, где мои родители, дедушка и бабушка родились, где и как они жили до войны, как оказались здесь. И только со временем, через годы, передо мною все яснее и очевиднее предстала драматическая судьба немцев, судьба многих моих родственников, отца, мамы и моя собственная.

В школе у нас были классные учителя. Кроме мамы, овладеть русским языком помогли мне Евдокия Ильинична Зубова и Павел Филиппович Плюта, математик – Трифон Илларионович Тимко. Они были моими первыми учителями. В школе Трифон Илларионович наводил на всех нас страх. Пошевелиться на уроке было нельзя. Стояла гробовая тишина, когда он объяснял урок или доказывал теорему. После неудачного ответа он непременно произносил: «Тупица» – и ставил кол. Единицы также стояли в тетрадях по математике, когда обнаруживались орфографические ошибки в текстах условий к решению задач. Прекрасно зная русский язык, он хорошо владел и немецким. Позже, когда я работал в этой школе учителем, он активно участвовал в художественной самодеятельности, великолепно сыграл роль Дикого из пьесы Островского «Гроза». В школе шептались, что он был в плену.

К сожалению, в немецком языке я не преуспел. Дело, видимо, было не только в детском и юношеском максимализме, связанном с войной, но и с тем, что в обстановке жестких и абсолютно несправедливых гражданских ограничений, продлившихся до конца 1956 года, немцам даже разговаривать на родном языке не всегда было безопасно. Помню, когда я учился в пятом классе, мама выпросила у местного коменданта разрешение отвести меня в райцентр в больницу. В городе говорили только на русском, так как говорящие по-немецки вызывали недоброжелательное, скрыто враждебное отношение.

О судьбе моего отца ничего не было известно вплоть до смерти Сталина. Все было покрыто мраком. Высказывались предположения одно страшнее другого. И только 19 июня 1953 года пришло сообщение из военкомата, что отец, находясь на фронте, в августе 1941 года пропал без вести.