Ксения Ефремкина - Хрустальная роза дождя. Психологический триллер, или Офисная зарисовка

– Пойдемте, папа ждет Вас, – прозвучал ее тихий мелодичный голос. Дивные иудейские глаза торжественно сияли.

Валентин, стараясь вести себя как джентльмен, галантно поцеловал ее ручку.

– Виола, Вы очаровательны, будто сама весна… Это Вы готовили эти изумительные макароны? – восхищенно взирая на девушку, поинтересовался он.

Виола замялась.

– Это я! Это мой кулинарный шедевр! Паста по моему эксклюзивному рецепту! – раздался поблизости звонкий голос.

И Валентин не без удивления увидал Полину, стройную высокую зеленоглазую девушку, которая также работала внештатным журналистом и переводчиком в «ЦТТ» – Центре творческих технологий. Она всегда смущала его своей смеющейся яркостью и нездешним совершенством.

– Вы что, тоже наносите визит господину Оффману? – спросил он.

– Нет. Я здесь, так как подрабатываю помощником Якова Иосифовича.

Ах, вот оно что! – ухмыльнулся про себя Валентин. Содержанка! Какой позор! Она, оказывается, не только наемная сотрудница, но еще и личная помощница босса. Это вызвало у него нехорошие циничные мысли, но не поколебало его уважения к начальнику. Полина же, приглаживая золотистые кудри, совершенно не выглядела сконфуженной.

Виола шикнула на Полю, и та скрылась с глаз. Дочь Якова Иосифовича провела Валю через ярко освещенную гостиную, где сидели, смеялись и шумно гудели какие-то люди, в кабинет отца.

Господин Оффман, пожилой низенький кругленький еврей с лицом сатира и остатками рыжих кудрей вокруг лысины, так и просиял улыбкой. Он был в домашнем халате, галстуке, расшитом брильянтами и со своей обычной золотой печаткой во всю руку.

– Прошу садиться, господин юный поэт. Сейчас нам подадут кофе. Или, может быть, самбуки?

Валентин присел и тут только ощутил, как сильно волнуется. Они часто беседовали с начальником о жизни, у них было полное взаимопонимание, но сейчас речь шла о венце творчества Валентина. Но Яков Иосифович, как ни странно, принялся разглагольствовать о посторонних вещах, о состоянии экономики, о природе… Валентин же с благоговением разглядывал атрибуты роскоши вокруг: серебряные канделябры, трофейные оленьи рога над старинной конторкой, морские пейзажи фламандской школы…

– У Вас замечательная атмосфера в доме, – заметил Валентин.

– Да, это потому что здесь живут добрые люди. А вот летом я приглашу тебя к себе на загородную виллу, то есть дачу, и мы сыграем партию в гольф, как два деловых человека.

Чуть-чуть придя в себя, Валентин решился спросить:

– А… того… как… мои новые стихи? Мне ведь очень важно лично Ваше мнение… Надеюсь, меня не постигнет судьба героини рассказа Чехова «Драма», – пошутил он.

Благодетель откашлялся. Сложив в замок пухлые, короткие, как у женщины, ручки, он прошелся туда-сюда по комнате, остановился у окна, полуотвернувшись от своего протеже.

Затем вернулся к столу и заговорил нехотя, откинув голову назад и будто читая при этом по какой-то бумажке, как Жванецкий.

– Друг мой, Ваши произведения не так уж плохи, но есть еще над чем работать. Вам не хватает усердия… Да-да, я в курсе, что Вы пишете на чистовик и не редактируете, полагая, что вдохновение – это все. Собственное косноязычие Вы принимаете за несовершенство окружающего мира.

Валентин не верил своим ушам. Все его надежды рухнули. А он-то еще думал участвовать во всероссийском конкурсе! Вначале он попробовал спорить, возражать. Но вдруг ясно увидел, что его вирши и впрямь не более чем добротны, и он ни что иное, как графоман.

Валентин, будто находясь в каком-то странном трансе, процитировал пришедшие ему на ум строфы из стихотворения Бальмонта «Безглагольность»:

– Это временное явление… – проговорил, утешая его, наставник. – Быть может, мы Вас немного перехвалили. Мы оба с Вами принадлежим к богоизбранному народу, следовательно, должны сохранять мудрость и рассудительность. Знаете, скажу по секрету, я сам стал бизнесменом и, позвольте похвалиться, миллионером лишь после того, как понял и признался себе, что мой талант совершенно зауряден. Не возражайте, я знаю, что Вы боготворите меня и мое творчество…

Отчаяние и стыд парализовали Валентина, он съежился, как древний старичок, глаза его потухли.

– А сейчас, любезный Валентин, простите, у меня важная встреча… Пришли люди из Дворянского собрания. Виола проводит Вас.

Его фактически выставляли вон.

– Я… я буду стараться, учиться, Яков Иосифович, – выдавил он из себя.

– Вот и чудненько. А главное, в Новом году нам предстоит много серьезной работы в нашем издательстве. Все мы будем упорно трудиться, и я рассчитываю на Вас.

На пороге неслышно возникла Виола. Валентин не помнил, как она вела его на первый этаж, кажется, по тускло освещенным коридорам (несмотря на роскошь в стиле «барокко», в углах было полно паутины), потом по какой-то темной, жуткой и гулкой винтовой лестнице. Юноша вздрогнул, когда над его ухом с шелестом пронеслась летучая мышь.

– Прощайте… Вы обворожительны, – сказал он Виоле.

Она польщенно просияла. Так улыбаются только очень счастливые и избалованные дети.

– Пока. Заглядывай к нам еще!

Она рассмеялась, и он вспомнил, что уже слышал этот смех сегодня. Но ему было не до этого.

И Валентин вышел под проливной дождь. Впрочем, все уже было неважно, ему даже хотелось бы смертельно простудиться. Он заслужил это, ни на что не годный писака, маратель бумаги. Он прошел несколько шагов по чужому английскому саду (на кустах все еще сверкали, подмигивая, разноцветные новогодние фонарики), под ледяными каскадами ливня, даже не пытаясь раскрыть зонт.

– Подождите! – раздался вдруг сзади окрик, и его догнала Полина Конкина. – Я отвезу Вас. Яков Иосифович попросил.

Валентин безропотно сел с Полей в хозяйский серебристый «Ауди», и они помчались по темным улицам. Валентин всегда скептически относился к девушкам за рулем, но Полина вела автомобиль совершенно уверенно. Нужно и мне поскорее отучиться на водительские права, подумал поэт.

– Отвратная погода, – проговорила Полина, поеживаясь.

Валентин безучастно смотрел в окно на блеклые нимбы фонарей, размытое марево незнакомых, казалось, улиц.

– Нет, почему же, – ответил он из вежливости, считая, что промолчать будет неделикатно. – Когда у нас в городке такая погода, мне кажется, что я где-нибудь в туманном Лондоне… А когда сияет солнце, мне представляется, что я в лучезарном Берлине.