Сергей Чевгун - Без утайки. Повести и рассказы

– Но ведь жить как-то надо? – философски заметил Кадман. – Да ты не расстраивайся, свои деньги получишь, – сменил он гнев на милость. – На сколько мы с тобой договаривались?

– На семьсот.

– Четыреста! – отрезал Кадман. – Когда вторую половину принесешь? Через неделю? Тогда и рассчитаемся, – и поднялся, чтобы меня проводить.

– Зайка, ты скоро там наговоришься? – донесся голос из дальней комнаты. Кадман открыл дверь и отступил в сторону, пропуская меня вперед. Замок выстрелил мне в спину, и все стихло. Кадман остался среди шампанского и шампуня, а я должен был вернуться в мир чая и сигарет.

Сдав последнюю сотню в обменный пункт, я отправился домой через знакомые магазины. Вечная лужица у порога оставила меня равнодушным, а ругань соседки по поводу невымытого коридора лишь подстегнула творческий процесс. К вечеру я набросал в общих чертах историю с механиком, чья молодость – по приказу Кадмана-Порецкого – прошла в портовом городке Корсакове. Стало быть, у романтического мыса Крильон.

И снова: чай – сигареты, чай – сигареты… Малиновые буквы на экране монитора – и черные строчки Times New Roman, словно бы подстрочный перевод… Писать мне было легко – я лишь вспоминал то, что было. Я погрузился в свое прошлое – и блуждал в нем до утра.

Я блуждал не один, а в обнимку со своим героем. Тогда он не был механиком-пьяницей, он был моряком, забичевавшим в Корсакове. Он ждал теплохода, чтобы уехать к себе домой – во Владивосток. И жил со мной в комнате, которую редакция газеты, где я работал, арендовала в общежитии торгового порта.

Он был в два раза старше меня и в десять раз опытней, но только не в денежных отношениях. В ту осень он спустился на грешную землю по трапу – и раскрыл свою душу в знаменитом ресторане «Корсаков». А через неделю безденежная его душа вынырнула из безвременья в «Поддувале», как называли местные бичи ресторанный буфет. Последний червонец горел у моряка на ладони, как ожог или мета грядущего безденежья. Но лицо у него было спокойным. И пиво он пил достойно, как человек, который просто отдыхает. Без истеричного мата над липкой столешницей и без обильных похмельных слез по растраченным деньгам.

Моряк приблудился ко мне, как бездомный гений. Он сказал: «Я тебя не стесню, мне бы только до теплохода перекантоваться!» И попросил меня послать телеграмму во Владивосток, с просьбой прислать денег на билет. Просьбу я выполнил.

Итак, он поселился у меня на свободной койке. С утра я уходил в редакцию, а он варил немудреные похлебки из концентратов и что-то записывал себе в тетрадку. Оказалось, он пишет роман. По вечерам мы сидели по-турецки, каждый на своей кровати, и ругались до хрипоты по строчкам и эпизодам. Что там Белый Андрей со своим Петербургом! «Балтрушайтис, угрюмый как скалы, которого Юргисом звали, дружил с Поляковым…» Мой моряк не дружил с Поляковым. И в прозе он шел переменными галсами – от Охотского моря до Черного (Саши). Я никогда не читал такой прозы. И видимо, уже никогда не прочту.

Единственно, что оставалось бесспорным и не подвергалось сомнению, это ритм его странной прозы. Каждая фраза у него была на особинку, а каждый абзац отсылал меня в страну воображения, где нет ни очерков, ни репортажей, ни интервью, ни информаций, ни статей.

– Надо уметь слушать море, – говорил он за пятой кружкой чая.

– Ну разумеется. Гомер тоже слушал море. Говорят, оно подсказало ему ритм гекзаметра, – отвечал я в тон.

– Гомер – салага! Что мог он услышать, сидя на берегу? Плеск волны, больше похожий на шлепок ладонью по голому заду, чем на морскую стихию? – следовала резкая отповедь творцу «Одиссеи». – Это не ритм, а мычание морской коровы… Чтобы понять настоящие ритмы моря, нужно идти в это море! И уметь его слушать, даже когда после вахты смертельно хочется спать…

Он восемь раз пересекал экватор и двадцать лет бороздил моря обоих полушарий. Он рассказывал удивительные вещи про стоячие волны сейши и гигантские – кейпроллеры. Он вспоминал мыс Гаттерас, где видел волны в пятнадцать метров высотой. Он говорил о беснующихся водах Бискайского залива, вызывающих тяжелую качку судов и заставляющих даже бывалых моряков валяться с морской болезнью по своим каютам. И за каждым его предложением следовало слово «ритм».

– Перенеси ритмы моря в свою прозу – и ты заставишь читателя плясать под дудку твоих историй, – говорил он мне осенними вечерами. – И тогда читатель в штиль будет ощущать безмятежную расслабленность, в рябь – чувствовать легкую обеспокоенность. Ритм прозы, рожденный штормом в пять баллов, заставит читателя переживать за твоих героев, а баллов семь вполне достаточно, чтобы взбудоражить людей на всех материках… Но есть еще и другие ритмы, – добавлял он, закуривая двадцать пятую сигарету. – От них даже у сильных людей заходит сердце в предсмертной истоме. А самые мужественные, и те мечутся в панике по верхней палубе и в ужасе выбрасываются за борт!

Он был немного сумасшедшим, этот странный моряк, и его мысли укрепляли во мне эту догадку. Он начинал говорить про что угодно, и неизменно переходил на ритм.

– Каждая буква – звук, ты это знаешь, но тебе не известно главное, – говорил он уже под утро. – А главное это то, что каждый девятый звук, попадая в резонанс, звучит гораздо сильней, чем восемь предыдущих.

– И что с того? – отзывался я, приподнимая голову от подушки. – Мне утром на работу, в командировку ехать, а ты…

– Молчи и слушай! – отвечал он голосом сивиллы. – Период в прозе – такая же волна. Ищи свою девятую волну – и бросай в нее нужное тебе слово! И тогда оно будет бить по мозгам сильней, чем звонок громкого боя при пожарной тревоге, и слово это навсегда останется в чужих головах!..

Я прожил с ним неделю. Я делил с ним кров, чай и сигареты. Потом на его имя пришел денежный перевод из Владивостока, и встал на рейде нужный теплоход. Я проводил моряка в порт… А через год, отработав свой договор в газете, ушел на краболове к берегам Камчатки – слушать ритмы моря и зарабатывать на обратный билет.

С тех пор прошло много лет, но с моряком я так и не встретился. А вспомнил о нем лишь потому, что мне пришлось писать с его судьбы заказанный Кадманом текст.

И настало такое утро, когда я поставил последнюю точку.

Была пятница. Я спал до обеда, и никто меня не беспокоил. Потом я проснулся, поел то, что оставалось с вечера в кастрюле, и снова задремал. Голова все еще оставалась тяжелой, и сердце работало в одну восьмую такта. И слово «абракадабра», однажды вылупившись из ненавистного мне имени, рекламным дятлом стучало в левый висок.

Город Корсаков по-прежнему не давал мне покоя. Эта странная связь мне казалась отнюдь не случайной. Что-то скрывалось за воспоминаниями десятилетней давности и магическим словом «абра кад абра». Кого я должен был исцелить? И от чего?