Сергей Чевгун - Без утайки. Повести и рассказы

В ожидании посадки пассажиры толпились у двери. Впрочем, водитель оказался не из медлительных.

– Билеты приготовьте, – сказал он, открывая дверь.

Я сунул руку в карман. Тут же вспомнил: не в левом, а в правом! Перехватил бутылку в другую руку и снова полез в карман…

Звон разбитого стекла повернул в мою сторону полсотни незнакомых лиц, плюс одно, смутно знакомое. Я еще машинально отряхивал брюки от пивной пены, а Семенов уже подходил ко мне с той стороны перрона, и кобура у него под рубашкой, казалось, расстегивалась сама собой.

– Гражданин, ваши документы! – услышал я его голос. Значит, правильно вчера эти двое, на крыльце, говорили: хрен тебе, Семенов, а не отгул…

– К вам, гражданин, обращаюсь. Документы, говорю, покажите.

– Да я в деревню собрался… В деревню! Сейчас автобус уйдет!

Я сделал движение к автобусу. Мелькнула надежда: а может, все обойдется? Однако Семенов, оставшийся без отгула, был злым и от меня не отстал.

– Документы! Что, нет ничего? Ну, тогда пройдемте.

С хрустом закрылись двери, и автобус тронулся с места. А меня уводили от автобуса. Уводили от деревни и от Петровича.

Меня уводили от свободы.

За что уводили? Зачем?..

– «Справка об освобождении. Выдана гражданину Елагину Леониду Михайловичу в том, что он…» – читал Семенов потертую бумажку, найденную за подкладкой не моего пиджака. – Так вот ты, значит, какой!

– Да не Елагин я! Не Елагин, а Миронов, Виктор Павлович… Вы проверьте!

– Прокурор проверит, – отвечал Семенов, и продолжал читать дальше: – «…что он… отбывал наказание за преступление, предусмотренное статьей… срок отбыл полностью… освобожден…» Все с тобой ясно, Елагин! Не успел выйти, как снова туда захотел? – и повернулся к напарнику. – Вчера у нас капитану голову проломили, слышал? Так это вот он, Елагин, – глаза у сержанта стали злыми. – Ну, ничего, ничего… Мы с тобой еще поговорим!..

* * *

Я знаю, что будет потом.

Миронова уже не отпустят. Подержат в сизо с полгода, потом по этапу – в Ухту.

А я буду ехать в Хабаровск, пить пиво, купленное в Белогорске. Буду слушать чужую историю – и забывать свою.

Памяти Анатолия Тоболяка.

Она приходит ко мне каждый вечер, часам примерно к семи. Садится под окном – и ждет кошачьей манны небесной. Однажды с балкона упал бутерброд, и она это запомнила. У кошек хорошая память.

А назавтра история повторилась. И еще. И потом.

Прикормил, называется. На свою-то голову!

Что ж, бывает.

Город, одуревший от редкой в этих местах жары. Вчера еще пересохшие колонки. Позавчера закрытые киоски с мороженым. Люди, которых давно уже нет…

– Вот здесь я встретился с ним в последний раз. В девяносто девятом, – мы останавливаемся возле крошечного магазинчика. – Втиснулись в очередь. Пиво кончилась перед нами, пришлось брать, что есть.

Улица, протекающая между домов. Гарь расплавленного асфальта. Число шестое или двадцать восьмое. Не все ли равно?

– Ты не мог его встретить тогда, в девяносто девятом. Тебя убили весной девяносто первого, – говорю я Другу. – А в девяносто восьмом он уехал из этого города. Навсегда. И больше сюда не возвращался.

– Нет, это было в девяносто девятом, – Друг фатально упрям, безудержно и безрассудно. – Я позвонил ему и сказал: «Так я приеду?». И он этому не удивился. Он лишь спросил: «Ты один?» И еще он сказал мне: «Чуть позже. Подожди».

Дом. Знакомый подъезд. Запах бичей и кошек. Вверх, на третий этаж. Потертая дверь. Звонка нет, а стучаться вовсе не обязательно. Дверь распахивается от легкого толчка. От дыхания. От одной лишь мысли, что сюда можно войти в любое время дня и ночи.

Друг серьезен:

– Иди без меня.

– Почему?

– Потому что я вижу его каждый день. А тебе еще предстоит с ним встретиться.

…Это я так подумал, и дверь открылась сама собой. Я прошел прямиком на кухню и поставил на стол принесенное питье.

– В самый раз, – хозяин квартиры совершенно не удивлен моему визиту. – Постой, последний раз мы встречались… когда? В девяносто шестом?

– В девяносто шестом я был далеко. А в две тысячи первом уже не стало тебя. Неужели не помнишь?

– Да, конечно… Окраина Хайфа, дешевый пансионат… Запах выглаженных простыней, – голос у него грустный. – В тот вечер ко мне никто не пришел. Служащая пансионата всегда заходила ко мне и желала спокойного сна. А в тот вечер она не пришла. Интересно, почему?

– В тот день в автобус сел смертник. Ты этого не знал?

Он покачал головой:

– Нет. Я подумал, что просто ей надоел. Жаль, что ошибся!

Он достает из стола четвертушку хлеба и головку чеснока.

– Ты пока наливай. А я сделаю бутерброды. Такие маленькие бутерброды. Кажется, их называют тарталетками?

Он аккуратно делит хлеб на сотню маленьких кусочков, на сотню же тончайших пластинок расщепляет желтоватые дольки чеснока. Кусочек хлеба, на него – чесночная пластинка. Кусочек – пластинка, кусочек – пластинка…

– Ну, вот, – он придирчиво осматривает стол. – Значит, за встречу?

– За встречу. Которая когда-нибудь обязательно произойдет.

Теплая водка. Местная и очень скверная. Такая же, как в девяносто четвертом. Кажется, это было в мае. Мы сидели в кафешке на привокзальной площади. Я уже знал, что скоро отсюда уеду. Скользну по ломаной линии, перечеркнувшей карту, и зацеплюсь ненадолго в самом дальнем ее конце.

А тогда, в зябком мае, я говорил ему:

– Так получилось! Я обманул своего героя, и он мне этого не простил.

В его глазах замерцало любопытство:

– Как это было?

– Сначала я создал героя. Я дал ему имя и пообещал бессмертие. Потом создал ситуацию, в которой герой должен был оказаться. И пережил ее вместе с ним.

– А дальше?

– Разорванные страницы, которые уже не склеить. Слова и события, которых уже не вернуть.

– Это Макс Фриш, – сказал он, подумав. – Это его Гантенбайн.

– Нет, это я. И это мой Шитов. Когда ты жил в Сибири и писал свою первую повесть, тебя звали Кротовым. Потом он уехал – на той, предпоследней странице, а вскоре уехал и ты – вслед за ним. Сейчас ты здесь, но скоро снова уедешь. Ведь уедешь?

– Откуда я знаю?

– А впрочем, не важно. Первым уеду я.

Он промолчал. Водка кончилась – неожиданно, как разговор. Потом я уехал, а он задумал свой новый роман. И начал его писать. Он писал и не мог остановиться. Жить ему оставалось еще лет семь, но посмертное забвение уже надувало щеки, готовясь погасить свечу былой известности. А все, что случилось потом, теперь для него уже не имело значения.

– В Хайфе по вечерам я выходил на балкон и принимался размышлять о разных смешных вещах. Например, о книгах, которых мне уже не написать. О героях, которых уже не придумать. Иногда ко мне приходил сосед, старик Дорфман, и мы по очереди начинали вспоминать прошлую жизнь. Старик умер в конце сентября, и с тех пор на балкон я старался не выходить. И о смешном уже не думал.