Руслан Гавальда - Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017

Примерно в три часа появились Ибрагим и его подручные. Их встретили одобрительным гулом.

Около четырех начала заполняться трибуна. Явилось много благородных господ, богачей, красивых дам – было на что полюбоваться. Собралась вся знать города и провинции. Ислам Инал был в черном, в черных чулках, в черной шляпе. Последним появился муфтий в открытых носилках, в сиянии фиолетового облачения и в зеленой тюбетейке. Торжественный момент приближался.

Потом минут десять не происходило ничего. Господа заняли места, народ замер, никто больше не ел, все ждали. Ибрагим и его подручные стояли как вкопанные на сцене эшафота. Солнце, большое и желтое, висело над площадью. Из долины дул теплый ветер, доносивший аромат цветущих кактусов. Было жарко и прямо-таки невероятно тихо.

Наконец, когда уже казалось, что напряжение достигло предела и тишину вот-вот разорвет тысячеголосый вопль, свалка, драка или еще какое-нибудь событие в толпе, послышался топот копыт.

Тюрьма находилась всего в пяти минутах от места казни, и если приговоренный по какой бы то ни было причине не мог преодолеть это расстояние пешком, то его привозили туда на открытой телеге. Но преступник являлся ишаком. И все были довольны, благосклонно приниляв известную «пьесу» в неожиданно новой постановке. Многие даже нашли уместным такой выход главного героя. Такому исключительно мерзкому преступнику не полагалось исключительное обращение. Нельзя же его как заурядного разбойника по королевски везти на площадь, пусть и в цепях и в телеге. В этом не было ничего сенсационного.

Аистаил остановился между эшафотом и трибуной. Никаких оков более на нем не было. Никто не вел его. Казалось, ишак проходя мимо, как свободное животное, случайно сюда забрело.

И тогда произошло чудо. Или нечто вроде чуда, а именно нечто настолько непостижимое, неслыханное и невероятное, что все свидетели назвали бы это потом чудом, если бы они вообще еще когда-нибудь решились заговорить об этом, а они никогда не говорили, ибо все они позже стыдились признаться, что вообще были причастны к такому делу.

А дело было в том, что десять тысяч человек на площади у ворот на окружающих склонах внезапно, в один миг, прониклись непоколебимой верой, что маленький ишак, только что вышедший к ним с тюрьмы, никак не мог быть ни прилюбодеем, ни убийцей. Не то чтобы они усомнились в его идентичности! Перед ними стоял тот самый ишак, которого они, попадись он им тогда в руки, линчевали бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня назад по закону приговорили к смерти на основании неопровержимых улик. Тот самый, чьего умерщвления палачом они страстно ждали всего минутой раньше. Это был он, несомненно он!

И все-таки не он, не мог он им быть, не мог он быть убийцей. Животное, стоявшее на лобном месте, было воплощенной невинностью. В тот момент это знали все – от местного муфтия до продавца лимонада, от благородной женщины до маленькой прачки, от председателя суда до уличного мальчишки.

И Ибрагим это знал. И его кулаки задрожали. Его сильные руки вдруг стали такими слабыми, колени такими мягкими, сердце таким пугливым, как у ребенка. Он не смог бы поднять ишака, никогда в жизни у него не нашлось бы сил поднять его и нацепить канат, ах, он боялся того момента, когда его приведут сюда, наверх, он зарыдал, он был вынужден опереться на что-нибудь, чтобы не упасть от слабости на колени, – тучный, сильный Ибрагим!

И десять тысяч собравшихся мужчин, и женщин, и детей, и стариков испытывали то же самое: они стали слабыми, как маленькие девочки, неспособные устоять перед обаянием совратителя. Их захлестнуло мощное чувство влечения, нежности, безумной детской влюбленности, да, видит Бог, любви к маленькому злодею, и они не могли, не хотели ему сопротивляться. Это было как плач, от которого нет защиты, который поднимается из нутра, из живота и чудесным образом разлагает, разжижает, уносит прочь все, что ему сопротивляется. Люди как бы расплавились, их разум и душа растворились, превратились в аморфную, жидкую стихию и ощущали еще только комок сердца, безудержно колотящийся внутри, и они – каждый, из них – вложили его на веки вечные в копытца маленького ишака из Кыргызстана по кличке Аистаил: они любили его.

Ишак вот уже несколько минут стоял у открытой дверцы кареты и не двигался. Лакей, оказавшийся рядом с ним, опустился на колени и продолжал опускаться, пока не принял той распластанной позы, какую на востоке принимают перед султаном или Аллахом. И даже в этом положении он еще дрожал, и раскачивался, и стремился опуститься еще ниже, растечься по земле, под землей. Ему хотелось уйти под землю, просочиться в нее до другого конца света, из чистой преданности. Двое здоровенных мужчин, чьей задачей было отвести осужденного на эшафот и передать в руки палачу, потеряли координацию движений. Они заплакали и сняли шляпы, снова их надели, бросили их на землю, кинулись друг другу в объятия, расцепились, бессмысленно замахали руками в воздухе, начали заламывать себе руки, судорожно дергаться и гримасничать, как одержимые пляской святого Витта.

Находившиеся на некотором расстоянии почетные граждане предавались своему умилению еще более нескромно. Каждый дал полную волю своему сердцу. Были дамы, которые при виде Аистаила застонали от блаженства, засунув кулаки между колен; и другие, которые от страстного влечения к царственному ишаку – ибо таким он им казался, – не издав ни звука, попадали в обморок.

Были господа, которые вдруг взвились со своих сидений, и снова на них рухнули, и снова вскочили, оглушительно сопя и сжимая в руках рукояти шпаг, словно хотели вытащить их из ножен и, уже вытаскивая снова совали их в ножны, так что стояли лязг и треск; были другие, молча устремлявшие глаза к небу и судорожно сжимавшие руки для молитвы; и местный муфтий, словно ему стало дурно, наклонившись всем телом вперед, уткнулся головой в колени, и зеленая тюбетейка кубарем слетела с его головы: при этом ему вовсе не было дурно, но впервые в жизни его обуял религиозный восторг, ибо на глазах у всех свершилось чудо: Аллах самолично удержал руку палача, явив ангельскую сущность того, кого свет принимал за убийцу, – довелось же такому произойти. Воистину, Аллах велик! А сам ты мал и ничтожен, ибо предал ангела лишь для успокоения народа! О, какая дерзость, какое маловерие! И вот Аллах являет чудо! О какое великое унижение, какое сладкое унижение, какая благодать ниспосланы Всевышним мулле ради усмирения гордыни.

Между тем народ по ту сторону барьера предавался чувственному опьянению, которое охватило всех при появлении Аистаила. Тот, кто при виде его испытал лишь сострадание и умиление, теперь преисполнился вожделения, тот, кто испытал изумление и влечение, дошел до экстаза. Ишак предстал перед всеми самым прекрасным, самым привлекательным и самым совершенным существом, которое они могли только вообразить; девицам – сказочным принцем, мужчинам – идеальным образом их самих. Все чувствовали себя так, словно он угадал и нащупал у них самое чувствительное место, поразил их прямо в эротический центр.