Галина Гонкур - Я все смогу

– Чо, Петрович, берешь девку? Опыт более чем по профилю, возраст – самое оно, зарплатные ожидания весьма скромные. Я так краем уха ваш разговор послушал, думаю, ну вот, наконец-то закроем вакансию, сколько ж можно искать.

– Ты, Витя, молодой да горячий. Не буду я ее рекомендовать.

– Почему?

– Да потому, что она стопроцентный лузер, «ой-ой, я вся такая несчастная одинокая баба, пожалейте меня кто-нибудь, жизнь дала трещину». Я таких знаю: через полгода она от этой своей неустроенности болеть начнет, да и на уме у нее не работа будет, а мужики, тряпки и скидки в салонах красоты. И шеф их, финдиректор, за первые ошибки с нее три шкуры сдерет, а дальше – мне на совещании предъявит, что мне лишь бы как позицию горящую закрыть. Я в такие игры не играю, сынок.

Мне захотелось содрать с себя спутавшиеся между собою шарф и сумку, вернуться в кабинет и дать этому Петровичу всем этим комком по его плешивой голове. От души, с оттягом. Раза три. Я нырнула в подвернувшуюся мне так кстати туалетную комнату и прильнула к зеркалу.

Господи, неужели я и вправду так сдала?! Так быстро… И неужели это теперь навсегда и бесповоротно? Неужели эта моя бабья неустроенность и вправду так явно написана у меня на лице? Или просто этот Петрович такой экстрасенс и провидец?

Я провела пальцем по бровям. Они явно требовали коррекции, причем еще на прошлой неделе. Ногти тоже, мягко говоря, не блещут уходом – пришлось постричь их покороче: они стали слоиться, помутнели. Хорошо бы, конечно, в салон сходить, но не с моим нынешним финансовым положением такие планы строить. Появились новые морщинки – тут и тут. Пора было стричься. Овал лица поплыл, а ведь мне всего 36! Боже ж мой, еще совсем недавно я была привлекательная молодая женщина. Всего два месяца – и что от этого осталось?

Дверь туалета хлопнула – вошла приятная, очень холеная женщина, кажется, моя ровесница. Я невольно стала сравнивать: одета аккуратно, с продуманным неброским «офисным кокетством». Блузка вроде строгая, но на одну пуговицу ниже положенного расстегнута, будто невзначай. Шлица на юбке чуть глубже обычного, каблуки – чуть острее и выше, чем принято в офисе. Все в тон, со вкусом, и видно, что все это серенькое и неброское – из очень недешевого магазина. Наверное, я переборщила с рассматриванием: женщина вопросительно повернулась ко мне, перехватила мой поспешно отведенный в сторону взгляд, хмыкнула и, помыв руки, вышла.

Я быстро отошла от зеркала, почувствовав подступающие слезы. Бахрома от шарфа так и не вынималась из замка сумки. Господи, еще это! Я раздраженно дернула шарф – одна из тесемок осталась в замке, по шарфу поползла некрасивая затяжка. Мне даже жалко не стало. Сгорел сарай – гори и хата, еще я по шарфу не скорбела…

Дорога до метро – примерно пара небольших остановок. Я решила пройтись пешком, хотелось успокоиться, подумать, что делать дальше. Хотя выбора, по чести сказать, и не было. Похоже, придется возвращаться на исходные позиции: бухгалтер ИП на удаленке. Должность мамочки в декрете…

Навстречу и в моем направлении, обгоняя меня, бежала обычная московская толпа «буднего дня». Каждый из этой толпы целеустремленно шел по своим делам, у него была своя устроенная жизнь, работа или иной источник существования. Сосредоточенные лица, портфели и папки, практичная одежда из серии «и в пир, и в мир, и в добрые люди». Взгляд, который скользит по тебе, не останавливаясь, наглухо зашторенные люди большого города. Я вдруг вновь почувствовала себя дворнягой, бредущей по грязному тротуару среди ног чужих людей.

На входе в метро я поскользнулась на обледенелых ступеньках – от почти новых сапог с хрустом отвалился каблук. Это был финальный аккорд: я привалилась к стене перехода и заплакала. Равнодушная толпа обтекала меня по бокам. Что-что, а поплакать в Москве можно всласть, и будьте спокойны: вряд ли кто-то подойдет и помешает.

В дверь позвонили. Это мог быть только Саша. Хотя у него имелись ключи от квартиры, во входную дверь он теперь всегда звонил, подчеркивая тем самым, что он здесь чужой и уважает дистанцию и чужое прайвеси.

– Привет, – он внес и поставил в коридор два больших пакета с продуктами и бытовой химией. – Надеюсь, хватит пока. Тут все, что ты просила.

– Спасибо.

Мы помолчали. Он откровенно меня рассматривал.

– Плохо выглядишь. Приболела?

– Спасибо на добром слове. Да нет. Просто устала.

– Работу не нашла?

– Нет.

– Ты не стесняйся, проси, если что нужно. Пацанов я не брошу, я же обещал.

– Спасибо.

– Деньги тебе нужны?

– Нет.

Мы еще чуть помолчали.

– Ну ладно, – сказал он. – Тогда я пошел. Парней из школы заберу, верну завтра, как договаривались. С Новым годом что решила? Отдашь детей нам на праздники?

– Я пока не знаю. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы они встречали Новый год у тебя в новой семье. Мы с тобой еще даже не разведены. Надо бы их сначала как-то подготовить к этой новой жизни.

– Ну, думай. Время есть. Пока.

– Пока, – сказала я закрывшейся двери.

Это была еще одна проблема к навалившимся прочим: Саша хотел забрать детей. Временно, как он говорил. Пока у меня не наладится финансовое положение. Потому что я «не тяну» и «все равно им придется привыкать». Эти разговоры ранили меня очень сильно, но возразить мне было нечего. Потому что, хотя я и ответила на Сашин вопрос про деньги, что они мне не нужны, но на самом-то деле бюджет исполнял романсы уже достаточно давно.

А тут еще Новый год. Когда-то это был Наш Праздник. Только наш – и больше ничей. Потому что первый наш день, когда мы по факту стали мужем и женой, когда мы стали не «Оля и Саша», а «вместе, пара» – это была как раз новогодняя ночь. Наверное, не будет уже в моей жизни больше такой – только первая и единственная бывает такой захватывающей, подминающей под себя целиком, ураганом сметающей все на своем пути. Все только ему, избраннику, принцу на белом коне и самому-самому. Первая любовь – она самая слепая, самая отчаянная, сама нерациональная, не рассуждающая, самая героическая и жертвенная. Меня миновали школьные влюбленности. Саша был моим первым всем: первой любовью, первым мужчиной. Ну, и, как теперь выясняется, первым мужем – паршиво, конечно, звучит, но это правда, что поделаешь.

Память моя настаивает на том, что он был очень красив, просто невыносимо, меня аж ослепляло. Я помню, что, разговаривая с ним, старалась не смотреть ему подолгу в глаза: цепенела, теряла нить разговора, отвечала невпопад. А фотографии того времени показывают, что вроде и ничего особенного: худоватый, слегка нескладный парень, одетый, по тогдашней забавной моде, в штаны-«бананы», парусящие на его тонких ногах, и заправленный в штаны свитер. Такая длинная фигура-«восьмерка», увенчанная довольно изящной для мужчины головой с длинными, по моде того времени, буйными волосами в разные стороны. Наверное, я вспоминаю его таким красавцем потому, что память моя удерживает Сашину внешность в нагрузку с моей любовью, а не простое изображение.