Ирина Лем - Между нами, вампирами

Жил отшельником. С соседями знакомств не заводил – не желал расспросов. С женщинами не встречался: для серьезного был не готов, развлечения ради – неинтересно.

Долго пытался заглушить обиду. На Шарлот или на себя? А, неважно. Обида всегда гложет, когда отношения рвутся. Если переложить вину на другого, обидно за себя как жертву. Если принять вину на свой счет, обидно за того, кто был дорог. Вот такая дилемма – как обоюдоострый меч.

Жизнь в заботах о хлебе насущном Франсуа удовлетворяла. Не то, чтобы очень нравилось, но – сойдет, другое искать неохота. Лет через десять отпустил бородку, чтобы постоянные покупатели не задавались вопросом – почему возраст на них оставляет отпечаток, а на нем нет. Еще через десять лет волосы подлиннее отпустил, шапку надел – чем не старик!

А обида точила. Еще самоедство. Задавался вопросами: что сделал не так? Любил ли он Шарлот на самом деле? Не поставил ли эгоизм выше взаимности? Женщины ведь особые существа, внутренностями фальшь чуют. Не потому ли она не согласилась… Ну да поздно.

Из разговоров с клиентами Франсуа случайно узнал, что Шарлот давно вышла замуж, очень удачно – за отцовского управляющего, который потом стал хозяином де ла Гарде. Через тридцать лет после того их разговора загорелось посмотреть на нее – постаревшую, подурневшую. Чтобы утишить обиду чувством исполнившейся мести. Низко? Неблагородно? Да. Еще – эгоистично. А иначе не получалось обрести покой.

Как-то в воскресенье собрался Франсуа в церковь Святого Верана неподалеку от виноградников Шато, куда раньше ходила Шарлот. Надеялся, она с замужеством привычек не изменила, храм посещала как раньше регулярно – по выходным и праздникам.

Злорадное любопытство подстегивало посмотреть, как с ней время обошлось. Себя показать молодого. Постригся, побрился – в пику Шарлот. Пусть узнает его – неизменившегося. Ужаснется собственной ошибке. Затоскует по вечной молодости, от которой опрометчиво отказалась. Переложит тогда Франсуа свою обиду на ее плечи, достаточно она над ним поизмывалась.

Была Страстная пятница, которая выпала на конец марта. Самое волнующее время, когда распускается все: листья на деревьях, цветы на лугах, румянец на девичьих щечках…

Двухчасовую службу выстаивать он не собирался, явился к концу. Церковь была переполнена, воздух сперт несмотря на стоявшие нараспашку двери. Франсуа встал у входа: пробраться вперед не имел ни возможности, ни необходимости.

Чтение из Евангелия не слушал, за обрядом, происходившим у алтаря, не следил, оглядывал присутствующих со спины и сбоку. Знакомых не заметил. Когда хор отпел псалмы, а священник сказал «аминь!», народ потянулся к выходу – чинно, неторопливо. Мужчин Франсуа пропускал мимо, в женщин впивался жадным взглядом.

Каково же было его удивление, когда увидел Шарлот – ничуть не постаревшую, наоборот, цветущую как никогда. Не может быть… Обознался? Пригляделся. Нет, точно Шарлот: те же брови уголком, та же ямочка на левой щеке. Даже наряд тот же – белая кофта с рукавами, юбка и куртка, расшитая цветами по черному полю. Прежние быстрые глаза – которыми кольнула его и, не узнав, отвернулась.

Странно. Невозможно. Нелогично.

Механически перевел взгляд на следующих за ней. Погоди-погоди. А кто та толстая мадам, что ковыляет сзади? Черт, да вот же она… надо так ошибиться! Мать в молодости и дочь сейчас – похожие, как две виноградинки.

Вздохнул со злорадным облегчением.

Старость безжалостна к людям, меняет до неузнаваемости. Франсуа не ожидал метаморфозы, произошедшей с Шарлот. Прежде тонкие черты лица теперь огрубели и разъехались. Из-под несвежего платка выбилась седая прядь. Та трогательная ямочка на щеке, которую Франсуа любил когда-то целовать, скрылась в складках жира. Раньше Шарлот была подвижной как белочка, секунды не могла усидеть на месте. Теперь ступала медленно, переваливаясь с боку на бок, как…

Не желая даже в мыслях оскорблять бывшую «почти невесту», не стал подбирать сравнение. Чтобы не усугублять, не танцевать на костях. Она и без того наказана временем.

Рядом шел невысокий, сухощавый, с нарочито прямой спиной мужчина, который недвусмысленно стрелял по молодым женским лицам глазами в красных прожилках.

Годами копившиеся упреки к Шарлот мгновенно растворились. «Вот кого ты нашла вместо меня, – подумал Франсуа. – Выпивоху и бабника». Он был отмщен.

Но не был счастлив. Снова и по-старому.

Он вернулся к исходной точке. Прожил сотни лет, а не продвинулся ни на шаг. Был так же одинок и нелюбим, как в детстве. Заброшен. Никому не нужен. Не дорог. Недостоин – посочувствовать, поговорить, обнять. Он отомстил Шарлот, но обиды не покинули, только видоизменились. Спрос за них Франсуа направил к небесным силам, поднял взгляд к куполу храма.

Какой злой рок его преследует?

Зачем он вообще появился на свет?

Легче всего было бы предъявить претензии отцу и маме, но они не виноваты. Зачали сына в любви и желали только лучшего – в том Франсуа не сомневался. Невозможно представить, что кто-то ждет ребенка с мыслью «родись, чтобы стать несчастным». Это неестественно, не заложено в родительский инстинкт ни у людей, ни у животных. Тогда кто повинен в его хронических неудачах и тоске?

Франсуа окинул взглядом толпу перед собой, будто выискивая мудреца, способного доходчиво разъяснить, словом высшей истины удовлетворить ум и сердце. Но нет, у людей спрашивать бесполезно. Не до чужих бед им, со своими бы разобраться. Приходят в церковь, чтобы найти утешение. У кого?

За ответом Франсуа обратил взгляд дальше – к самому алтарю, где возвышалась статуя Христа.

Статуя была сделана мастерски и выглядела как живая. Сын Божий, пробитый гвоздями, терпел муку, о которой догадывался каждый, смотревший на него. Непереносимое страдание читалось на лице, брови вопросительно подняты: за что? почему я?

Те же самые вопросы бередили Франсуа.

Значит, не он один – это первый ответ. Второй: когда тебе плохо, вспомни, что есть люди, которым в сто раз тяжелее.

Теперь ты знаешь, Франсуа. Полегчало?

Едва ли. Кажется, наоборот. Придавило невозможностью изменить. Достичь чего-то значимого: для человечества – всеобщего благоденствия, для себя – удовольствия от жизни. Разве смысл ее в страдании? Не может быть. Человек слишком сложно устроен, чтобы существовать примитивно: в молодости – изнурительный труд, в старости – немощь и жалобы. Для чего даны ему тонкие чувства и пытливый ум? Почему моменты радости так редки, а печали так навязчивы?

Еще одна, чуть ли не богохульная мысль пришла: если даже Сын Божий был обречен на мучения, имеют ли право простые смертные и бессмертные роптать на судьбу? Или другое. Давно известно: кому многое дано, с того спрос больше. Значит ли это, что Франсуа на судьбе написано расплачиваться неудачами за привилегию жить вечно? Но его ли это выбор? И в чем вообще его личная вина?