Игорь Олен - Инкские войны. Incas

– Мам, Луна!

Взяв накидку, та побежала к женщинам и подросткам, толпившимся за отцами, и стушевалась, когда из богатого дома вышел старик с клюкой и его сын-гигант Укумари, ихний десяцкий (он ходил с Вáраком и отцом Чавчи в дальний поход, в страны Чунчу и Мусу-Мýсу).

– Вискáча, старейшина! – кланяясь, возгласили общинники. – Наш отец! Мудрый, как духи!

Севши на корточки, все умолкли. Сам старик занял камень и отдышался.

– Что скажу? Пора страдная… Пашни полить надо, лам пасти надо… – он загибал пальцы. – Наша десятка пажити Солнца все полила, пашни Набольшего полила. Надо пашни курак полить… наши пашни полить… Мои полить – перво-наперво, жухнет колос… Да, жухнет.

Десяцкий взглядывал на отца и Чавчину мать, прятавшуюся зá спины.

– Я, отец, за нас всех скажу! – Плотный пýрех поднялся. – Мы, знай, польём твоё. Ты проси у старейшин, пусть нам дадут лужок за рекой. Там пасёт лам род Кой, пажить добрая! Мы бы там откормили скот в радость Заступнику Благодетелю, да и нашим начальникам-инкам. Старайся добыть там пажить! Выговори! Ты к предкам ближе, выговори пажить!

– Правду сказал! – общинники закричали, встав. – Пособи, отец!

– За десятку радею, – вёл старик, тыча клюкой под ноги. – Трудимся славно. В хранилища Ясного Дня, Заступника Благодетеля, и в хранилища óбщины много сыплем картошки, проса и шерсти. Тысяцкий наш доволен. Мы также воины, и наместник, всесильный наш Титу Йáвар, рад нам.

Все поглядели на Укумари снизу вверх.

– Храбрый! Много предателей поразил в странах Чунчу и Мусу-Мýсу! Пальца лишился!

– Я вас позвал сказать: наш теперь тот лужок. ( Вздох радости ). Выговорил!

Полнолуние облило двор, холмы окрест, хребты светом. Выли собаки.

– Так скажу. Всем работать. В óбщине выборы. Я старейшина полусотни. А попаду в совет сотни, многое выговорим… Постараюсь.

– Отец! – вёл плотный пýрех. – Потрудимся, обещаю! Мы, знай, всегда с тобой! Дай побольше землицы – будешь в руне ходить!

– Я уйду скоро к предкам, – встал старик. – К ним в сермяге удобней. Останется Укумари, ему б руно. Сын в старейшины вас повыведет, станем главными в пятисотке… – Он копнул клюкой землю. – Надо нам семьи пýрехами крепить поэтому… Жёны, духов просите давать мальчишек; снадобья ешьте, чтоб ими пухнуть… Нам дадут пýреха с малолетками вместо Чавчиной матери… Чавчу мы в рудники сдадим. А сестру его – хоть в затворницы. Ждать не могут Вискачи, что Чавча вырастет. Надо нам власть хватать…

– Уай! – рыдала вдова. – Тружусь! Что велено – делаю. Больше дайте, коли хотите, буду работать! Муж на войне погиб… Разлучаете? Помоги, Укумари! Ты наш десяцкий!

Чавча увёл её.

Утром мать накрывала картофель, кой вчера мыла с сыном, старой соломой.

Вдруг пришёл Укумари, теменем вровень с крышей. – Ты накрывай, всё правильно. Дни Ношения Мёртвых жарки… Ты постарайся…

– Да не учи меня.

– Не сердись, – он бурчал, опустив взор. – Я отговаривал… Но он понял…

– Уай, тебе всё равно!

– Не всё… – он шагнул к ней.

– Стой! Нас увидят, нам плохо будет…

Он опустился, чтобы ровнять солому. – С детства люблю! Отец запретил брать в жёны: сирая, мол… Жену не люблю. Тебя люблю… Зорька! Цветок мой!

Она замерла в волнении.

Предрассветный туман накрыл их.

– Я в стране Мусу-Мýсу думал: люблю её. Сберегал тебе мужа. Но его выкрали мýсу, съели.

– Уай, господин! – пела женщина. – Глаз моих господин! Губ моих господин! Никого не любила, тебя люблю!

Женский голос звал: «Укумари!» Гигант, застонав, поднялся.

– Ты потерпи, цветок! Буду думать, как не погибнуть, как нам жить вместе.

– Кондор могучий! Мой ты медведь! Сердце бьётся тебе, будет биться тебе!

Чавча, вымыв лицо из таза и выпив áки, с дудочкой выбежал. Подле дома десяцкого женщина, потрошившая кролика, прошипела: «Сын пампай-руны…»

Лам из загона гнали мальчишки. Сзади тащился, ставя увечную ногу боком, дед с пумьей маской на лбу, драной, ветхой. У речки он отдал стадо подпаскам, а сам уселся. Чавча взял флейту и прижил к губам. Ламы двигали уши, слушая.

– Славно!

– Утро, раб Чанка!

– Утро, Чавча, сиротка! Сядь давай.

Солнце встал за хребтами. Вспархивая, разлетались вдаль куропатки. Скот разбредался. Ветер нёс от селенья запахи.

– Пампай-руна – кто это?

– Это? В кустах вот за речкой есть пампай-руна… Ты подуди-ка.

Флейта, печальная, словно ивы, висшие над водой, запела.

– Лам пятнистых пасут Вискачи… в белом рыжие пятна… Дым в лучах… Солнце!

– Ты песню выдумал? – дед скрёб шею ногтем.

Чавча кивнул.

– Вискачи нас отдают. В рабы.

Дед охнул.

– Что говоришь?!

– Кураками быть хотят. Берут пýреха, чтобы сильней быть, нас отдают.

– Вот как… Послушай! – и дед взволнованно завращал глазом. – Мы, племя чанков, – от пум. Мой предок – пума. Веришь? Нынче я, пума, – раб хожу. А Вискача, хоть кролик, ходит богатым. Ты – рода кролика 31 31 Вискача – андийский кролик. , сирота. Как бы и нет порядка и плакать надобно? А нельзя… Так как, – дед шепнул, – Мать-Земля положила так.

Оба пали ничком.

– Там вон, – дед продолжал, – пик снежный, а тут пик голый. Тут, смотри, ламу мы пасём, а там Кой пасут, род их. Я, смотри, раб хожу – Умпу жрец… Так надо. Были б одно, Мать-Земля повернулась бы вниз. Как жили бы? Плохо. А то – порядок. Вон, – указал дед в горы, – млечность Земли из сосцов течёт, нас питает этой вот речкой. Станешь рабом, как я, – плохо? Станешь пасти лам Солнца или Заступника Благодетеля. Ламы, мальчик, дуду твою любят, будешь пастух им… Ты подуди-ка. – Дед, улыбнувшись, вытер под глазом.

Спев песнь весёлую, ибо Солнце встал, Чавча, скинув рубаху, плюхнулся в речку, вылез, сел на валун близ Чанки.

– Как ты стал раб? Скажи!

– Сказывать… Сорок лет назад… или больше?.. Много было родов, чад пумы; мы звались чанки. Жили в горах мы… Там… – дед махнул неуверенно. – Там же – дети холмов, ручьёв… не упомнить всех! А у моря – там жили чинчи, чинчи-менялы… Пумы, знай, сильные. Чанки – мы были первые. Ханко-вáльу наш, он ходил в пумьей шкуре, был Главным Пумой. Я, мальчик, вождь был! – Дед, сняв со лба пумью морду, пальцем провёл по ней. – Нас боялись. Слышали: чанки! – и покорялись… В те поры Хатун-Кóльа… стали мы воевать с царём Чучи-Кáпаком, помогали нам чинчи. Мы дошагали до кéчуанских долин, до Куско, – он служил Чучи-Кáпаку, – чтоб там пленить наместника, кой отец Титу Йáвара, а он нынче наместник… Войско, конца нет, пришло! Откуда? Мать-Земля, осерчав: чанки, мол, побеждают и перевесить один её край хотят, – обратила все камни в воинов да с вождём Пача Кýтеком повела на нас. Мы дрались… Пача Кýтек мне ногу сёк… – Дед явил шрам на голени. – Чанков, мальчик, разбили; стали рабы мы. Я рыл руду сперва, строил тракты… Как старый сделался и не смог рыть палкой-копалкой, стал пасти лам у вас… На родине, мальчик, был я… чанков там нету. Вождь Ханко-вáльу увёл их за Анды, в чащи… Сказано, что двум пумам не жить близ друг друга. Чанки – самые сильные после инков. Вы, пóкес, нóсите белую шерсть в ушах, инкам слуги. Чанки не могут быть ни под кем! – Сжав ладонью дрожавшую руку, раб улыбнулся. – Спой песню.