Маргарита Берг - Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов

Позднее, в постперестроечном дурдоме, Герка дорого заплатил за свою «русификацию». Уже выселенные из возвращенного прежним хозяевам шикарного дома, два года они не могли получить израильскую визу: Герка уничтожил все подтверждения своего еврейского происхождения. Когда он, обозванный идиотским именем «Георгий ИвОнович», все же прибыл в землю обетованную, он был уже тяжко, запущенно болен сердцем. Года полтора он прожил на съемной квартирке в Бат-Яме, задыхаясь и пася в палисадничке внуков, потом лег в больницу и тихо умер, как праведник, во сне, ночью перед назначенной операцией шунтирования. Господь простил ему, коли они были, его заблуждения и прегрешения. Не станем и мы судить.

Я хорошо помню геркины похороны летом 1995 года. Нас тогда уже было довольно много в Святой Земле – много для одной семьи. Но нового репатрианта Герку хоронила семья и только семья, и как же сиротливо было нам на огромном разрытом глиняном пространстве нового кладбища в Кфар-Ха-Ярок 41 41 северный пригород Тель-Авива … Весь этот ритуал – короткий, не откладываемый по закону ни на полдня, кажущийся скомканным и не только не торжественным, но даже словно чуточку стыдным, потому что наша новообретенная традиция не приемлет ни часа лишнего присутствия среди живых непогребенного мертвеца 42 42 Еврейская традиция, в отсутствие особых причин, считает недопустимым откладывать похороны даже до следующего дня. , – все мы проходили тогда его впервые.

Мы старались изо всех сил. Мужчины покрыли головы. Женщины повязали платки. Геркины дети в надорванной одежде прилежно повторяли за раввином незнакомые, странные слова молитв. Испуганные глаза геркиных внуков проводили укутанное саваном тело, опущенное, по обычаю, прямо в землю, в коробку из каменных плит без дна. На глиняную кучу, украшенную нашими цветами, беспомощно присел младший внук, и долго еще сидел: тихий, потрясенный, шевеля иногда губами, словно разговаривая с потерянным дедом…

Я вдруг увидела нас сверху – горстку пришлых людей в горячей и горькой глиняной пустыне. Но один из нас уже лег в эту землю.

А моего деда тогда еще не было в стране…

Кладбище в Кфар-Ха-Ярок 43 43 кладбище называется Ха-Яркон с тех пор расцвело и зазеленело. Но деда мы положили не там. Он пережил Герку на шесть лет, и спит теперь на высокой террасе, на Горе Отдохновения в Иерусалиме 44 44 иерусалимское кладбище Хар-Ха-Менухот – Гора Отдохновения . А мать моего мужа, которую я так и не успела увидеть, лежит в Хайфе, и от ее могилы на склоне горы Кармель видно море… И потерянная когда-то с эмиграцией «любовь к отеческим гробам» 45 45 А.С.Пушкин возвращается на свое законное место в нашей жизни. Мои дочки не успели ощутить потери.

Когда мои родители уезжали в Израиль, квартиру свою они за символические деньги оставили маминой лучшей подруге тете Милке. Ну, так вот уж получилось, продать иначе было тогда невозможно, назначенная цена быстро превратилась в ничто. Среди родительских знакомых были и есть люди, которые считают Милку хищницей, а родителей – одураченными болванчиками.

Конечно, денег жалко. Но я все равно рада, что в нашей квартире живет Милка. Милка – очень хороший человек. Когда-то давно, при том что убежденная коммунистка, она отстояла меня со товарищи и спасла от исключения из института. Ну, там, иврит учили, самиздат читали. Стихи писали сомнительного содержания… Кто-то написал письмо, что на факультете «орудует сионистская организация».

Кто-то! Мы много лет не знали, кто именно. Узнали только после скоропостижной смерти персонажа – это была наша преподавательница языкознания, которую обожал весь факультет, от мала до велика:

Невозможно даже представить себе человека, более обойденного нашими подозрениями тогда… Вот как бывает.

Так вот, Милка была тогда деканом, членом парткома института. Как всегда в поганой среде академических функционеров, все интриговали, ее многим хотелось скинуть. И она, зная это, «скинулась» сама: обменяла письмо на свое деканство.

Я люблю Милку.

Когда-то я писала ей курсовые в стихах, с нежными и смешными подначками…

У Милки неважное чувство юмора, «узкий ротик, как у копилки» 47 47 из записных книжек И. Ильфа , но от меня она сносила все, даже наоборот: пыталась понять, например: что же все-таки есть в этом анекдоте, если он так нравится Рите? Она так хотела, чтобы на мне женился ее сын! Но не вышло: когда этот достойный офицер обратил на меня внимание (а он-таки обратил!), я была уже замужем.

Так что я рада, что в нашей квартире живет именно Милка.

Да и вообще, это хорошо: приезжая в Питер, члены нашего семейства живут как будто дома. В первый приезд, в 1993 году, я даже спала на своем диване, который у меня класса с пятого. Мой стол стоял под моей лампой дневного света, на которую десятилетняя я перевела картинки из сказки про трех поросят.

Милка сменила только стулья, покрывала и ковры, да перенесла сюда вместо полок родительский книжный шкаф.

Странное это чувство – возвращение в дом своего детства. Об этом столько писали, и все же невозможно заранее пережить умиление и недоумение, которое испытываешь, обнаруживая, что защелка в ванной не на том месте, где тебе помнится, что форточка в комнате другой формы, а подоконник гораздо, гораздо ниже… И панорама огромного двора, виденная тысячи раз в окно на шестом этаже – под ливнем, в сугробах, в нежной зеленой пыли распускающихся почек, залитая до краю синим вечером или светящаяся призрачным сиянием белой ночи – она другая, нежели помнишь ты, частью потому, что сама память тебя подводит, частью же оттого, что выросли деревья, которые ты знал саженцами, и кроны их, даже по-осеннему полуодетые, все же заслоняют проемы и меняют образы, – и вот смотришь и смотришь на ту дорожку, по которой шагали с подругой из первого «бэ» класса домой, и понимаешь, что тогда бабуля – та, что спит уже много лет в гнилой земле крематорского кладбища – видела ее из окна всю целиком, а теперь из-за ветвей не видно и половины….

А все же стоит в большой комнате у окна Дедово Кресло – папа просил Милку его не выбрасывать, – это кресло купил в городе Глухове еще твой прадед, и дед потом любил сидеть в нем у окна, выпрямившись возле прямой высокой спинки и подставив под ноги скамеечку, и напевал про кузнецов 48 48 «Мы кузнецы, и дух наш молод» – революционная песня начала ХХ века на стихи Ф. Шкулева , и про красных кавалеристов 49 49 «Марш Буденного», музыка Покрассов, слова д'Актиля, 1920 . Вот эта, левая ручка – отполирована до блеска его пальцами, а правая выглядит совсем иначе – у деда не было правой кисти…