Александр Барышников - Penitus. Фантастическое путешествие в Плутонию

Но это еще не все. Как известно, Александр Сергеевич был женат, причем, не на какой-то замухрышке, а на первой красавице, которая родила ему четверых детей. Трагическая преждевременная гибель не позволила поэту увидеть внуков и правнуков, но они появились позже, стало быть, и чисто человеческая программа была выполнена в полной мере. Кроме того, Пушкин издавал журнал, путешествовал (иногда по инициативе властей), имел множество друзей, успевал предаваться русской лени, играл в горелки с крепостными, волочился за женщинами… Как же много можно сделать за неполных сорок лет!

А что вы, уважаемый Алексей Петрович, можете сказать в свое оправдание? Как вы, гражданин Евсеев, распорядились бесценным Божьим даром по имени Жизнь, как провели свои тридцать семь с хвостиком? Если отбросить детали, то выйдет негусто: родился, учился, женился, развелся. Детей не нажил, по крайней мере, в официальных документах они не зарегистрированы. Бизнес? Ха-ха, бизнес… Все прогрессивное человечество до сих пор оплакивает преждевременную гибель Пушкина, и это понятно: проживи он еще хотя бы год, и мы имели бы новые поэтические сокровища. Если же закроется твоя, господин бизнесмен, контора по снабжению пробирных палаток и сбыту рогов-копыт, никто просто не заметит. И лишь некоторые из конкурентов, таких же суетливых тараканов, обрадуются и энергично потрут потные ладошки… Стоп! Вот именно – таких же. Пушкин уникален, неповторим и недостижим, а я такой же, как миллионы обыкновенных людей; жизнь миллионов регламентируется нормой, стало быть, я живу нормальной человеческой жизнью…

– Не боись, – внезапно пробормотал командор. – Москва-Воронеж, хрен догонишь!

Похоже, Великий Куст тоже занимался инвентаризацией прошлого.

– Петька, у тебя дети есть?

– Есть, двое, – сказал Кустик с удивлением в голосе. – Я же тебе вчера рассказывал.

– А, точно, – вспомнил я. – Тинэйджеры, сбоку пэйджеры.

– Ты что, Леха, со ста пятидесяти ничего не помнишь?

– Трудно адаптируюсь к новым климатическим условиям.

– Охотно верю. Я первые два дня вообще больной ходил. Вене хоть бы что, а я засыпал прямо на ходу, как муха под дихлофосом…

Кустишвили начал рассказывать, как трудно было в первые дни пребывания на острове, как он мучился бессонницей в темное время суток, а днем валился с ног, как догадливый Веня предложил работать по ночам, тем более, что по ночам не так жарко…

В иллюминаторе не наблюдалось ничего интересного, таращиться в полумрак на черные провода и железки было тоже бессмысленно, поэтому я закрыл глаза. Петька, конечно, молодец, он понимает, что в сложившейся обстановке молчание действует на нервную систему удручающе. Но, с другой стороны, в рассказах друга детства было так мало смысла, что кто-то внутри меня потянул на себя ползунок микшера, звук стал убавляться, а потом и вовсе утих…

…На самом краю волнореза стоял кучерявый, смуглый, хитро улыбающийся Пушкин. Серые шорты с вертикальными карманами и эмблемой «AIR FRANCE» были ему немного великоваты, их широкие штанины спускались до средины коленных чашечек. Зато футболка, светло-сиреневая, с короткими рукавчиками, сидела как влитая. Экипировку завершали пляжные шлепанцы.

Я пытался выбраться на край волнореза из бушующего моря. Каждый раз, когда волна поднимала меня вверх, видны были брошенные поодаль фрак, манишка и панталоны великого русского поэта.

Пушкин присел на корточки, и я, надеясь на его помощь, вытянул руку как можно дальше. Но вместо того, чтоб протянуть свою и ухватить меня за растопыренные пальцы, он ласково спросил:

– С… шь, когда страшно?

– Александр Сергеевич! – возмутился я. – Как вы можете?

– Мы все могём, – добродушно отвечал Пушкин. – Чай, не англичане, это у них строго, а нам все можно.

– Дай руку! – потребовал я.

– А почему так грубо? – он перестал улыбаться. – Хамить не надо, не люблю.

– Так все же можно! – напомнил я.

– Это кому как.

Он сбросил шлепанцы, неспешно уселся рядом с ними на самом краю и спустил ослепительно белые ступни в бушующее море. Стон блаженства вырвался из его обтянутой сиреневой футболкой груди. Я пытался уцепиться за одну из возникших перед глазами лодыжек, но Пушкин отстранил ногу и погрозил пальцем.

– Но-но, не балуй, – сказал он строго, хотя и без злости. – Пока правду не скажешь, из моря не выпущу. Так что думай, землячок. Да и мне мыслишка пришла, сюжетец забрезжил, начало проклюнулось… Ну-ка, оцени. – Он начал декламировать, размахивая правой рукой:

– Жили-были старик со старухой у самого синего моря…

Пушкин помолчал, отыскивая, видимо, продолжение.

– Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу, – без долгих раздумий подсказал я.

– Ну, ты даешь! – изумился он. – Почти как я. Молодец! Я ж говорю: мы все могём. Нам бы врать перестать – хотя бы самим себе…

Тут подошел Веня, молча выдернул меня из моря, после этого мне пришлось немного попрыгать, чтоб вытряхнуть воду из ушей. Когда вода вытряхнулась, я спросил Пушкина:

– Александр Сергеевич, хотите, фокус покажу?

– Валяй! – великодушно разрешил он.

Тогда я повернулся к Вене и сказал заветную фразу:

– Понимаешь, дружище…

Веня послушно достал из-за пазухи не менее заветный сосуд, быстренько разлил содержимое по невесть откуда взявшимся рифленым пластиковым стаканчикам, после чего сказал густым генеральским голосом:

– Ну, за поэзию!

Мы с ним беззвучно чокнулись и хотели было выпить, но Пушкин подозрительно обнюхал содержимое стаканчика, поморщился и с тоскою в голосе спросил: – А бургундского нет?

Мы с Веней громко захохотали, тогда Пушкин крикнул петькиным голосом: – Ё! – и хватил меня стаканчиком по лбу…

Пробуждение было ужасным, сразу после этого ужасного пробуждения выяснилось, что я стою коленями на вибрирующем полу, лоб мой впечатался в толстую трубу (старая знакомая!), мне неудобно и больно, аппарат трясется и раскачивается, а спереди доносится раздраженный голос командора: – Говорёно же было пристегнуться!

– Что случилось? – спросил я, с кряхтеньем и стонами забравшись в кресло. – Нас опять ловят в сеть?

– Пристегнись, дубина! – заорал Великий Куст. – Ты своим медным лбом всю аппаратуру мне расколотишь!

С «медного лба» капала кровь, колени саднило, по непонятной причине побаливали ребра с правой стороны грудной клетки, одним словом, было довольно погано, поэтому я не ответил и стал молча отыскивать ремень безопасности. Кустерман прав: гораздо удобнее было бы сделать это сразу, при дневном свете, в спокойной обстановке. А еще лучше было сразу отказаться от всей этой дурацкой затеи.

Вдруг я заметил, что внутри аппарата гораздо светлее, чем раньше. Ага, свет проникает снаружи, через иллюминатор. Я прильнул к стеклу и тотчас увидел освещенную прожекторами каменную стену, напрочь лишенную какой бы то ни было растительности. Стена находилась совсем близко и довольно быстро проплывала мимо иллюминатора. Вернее сказать, мы плыли довольно быстро вдоль стены, то отдаляясь от нее на некоторое расстояние, то приближаясь почти вплотную. При каждом таком сближении командор начинал громко материться.