Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

Все молча прошли в комнату. Крупье и Голубцов явно были разочарованы скукой происходящего. Обритый налысо Упырь мрачно посвистывал.

– Располагайтесь, господа, – ровным голосом сказала Анастасия, – к сожалению, выпить совершенно ничего нет.

– Что же мы будем делать? – потерянно спросил Феликс, неожиданно больше всех огорчившийся этому обстоятельству. Как я и подозревал, он уже начал мучиться, покинув мою безвкусную квартиру, этот оазис пошлости, где он чувствовал себя таким героем. Подкрадывающаяся к нему пустота его обычной стерильной во вкусовом плане жизни становилась невыносимой.

– Давайте поиграем в какую-нибудь игру, – предложила Анастасия. – Вы же не собираетесь уходить прямо сейчас?

Я заметил, что, говоря это, она смотрела только на меня. Рыжее золотишко волосяного браслета на ноге экстатически встопорщилось.

– Конечно, не собираемся, – любезно сказал Голубцов.

– Во что будем играть? – профессионально спросил крупье.

У меня уже давно была идея на этот счёт. Удивительно, как Анастасия могла бессознательно угадать мои намерения. Глядя прямо ей в глаза, я произнёс:

– Давайте сыграем в фанты. Будем по очереди тащить бумажки и рассказывать поступок из своей жизни…

– Самый гнусный, – вяло бросил Феликс, в котором тоже зашевелились смутные литературные ассоциации.

– Нет, напротив, самый хороший! – звонко воскликнула Анастасия.

– Не соглашайтесь, – предупредил Лэмб, – и про хорошее будете рассказывать – непременно обосрётесь!

– Чушь какая! – надулся на Лэмба Голубцов, – как можно обосраться от хорошего? Хотите я первый расскажу, без всякого фанта?

– Нет уж, давайте по порядку, – пробубнил Феликс.

– Я бы хотела, чтобы первым был Джон, – вульгарно пародируя женское кокетство, сказала Анастасия, прикоснувшись к рукаву Лэмба.

– Не трогай меня! – неожиданно дико взвизгнул Лэмб как сломавшаяся от напряжения ручная пила.

– Ну вот, начинается, – с удовольствием сказал Голубцов.

– Тогда вы, Гектор, – невозмутимо предложила Анастасия. Она обращалась ко мне на «вы»!

Она подошла ко мне и, сев на пол возле дивана, положила голову мне на колени. На её подбородке была родинка, напоминающая маленький глаз, и, глядя на её голову сверху вниз, я различал в этом подбородке маленькое жадное животное с трагически растянутым концами вниз ртом Анастасии. Она улыбалась бесстыдно, и чем шире она улыбалась, тем мучительнее кривился рот животного. Наконец, раздался хриплый смех – животное зарыдало. Анастасия провела своей тонкой рукой по тому месту на рубашке, где раньше я носил галстук.

– Не трогай его! – опять истерически взвизгнул Лэмб.

– Вот видишь, Джон, – нагло промолвила Анастасия, задержав руку у моего ремня, – ты и так первый рассказал о своём хорошем. Твоя миссия – оберегать лучших особей мужского пола от меня – кликуши и шлюхи. Ну не смешон ли ты! – она опять от души расхохоталась (страдающее животное показало воспалённое горло в душераздирающем смертельном рёве).

– Пойдёмте, Гектор, – в тревоге предложил Лэмб, – здесь слишком грязно.

– Оставь, Джон, – томно проворковала Анастасия, – а если Гектор хочет меня спасти?

– Вас не от чего спасать, – медленно произнёс я. Я тоже обращался к ней на «вы», чтобы лишний раз не травмировать Лэмба.

– Вот видишь, Джон, – с мучительным кокетством сказало животное, – меня не от чего спасать! Такая, какая я есть, я могу кого-нибудь устроить. И тебе стыдно так говорить, когда ты сам на мне женился.

– Я тогда не знал…

– Ты всё знал! Мои поступки до свадьбы были так же бессмыссленны, мерзки и безобразны, как и потом.

– Да, но мне говорили…

– Всё зависит от контекста, – прошептал Феликс.

– Ге-ектор, – протяжно сказало животное со ртом шлюхи, с томительным упоением растягивая трагические губы (оно впервые улыбнулось), – Ге-ектор, вы смогли бы любить меня?

– Боже, какое скотство! – простонал Лэмб.

– В любом случае, в ответе будет слово «люблю»! – я расхохотался, сбросил голову животного с колен и, сам нагнувшись над ней, поцеловал влажный рот питерской блудницы.

Потом мы играли в фанты. Было весело, даже Феликс приободрился. Первый номер, как ни странно, достался Лэмбу. Он не стал ничего рассказывать, и все сочли это справедливым. Потом на очереди был Упырь. Устало закатив глаза, он приблизил своё гладкое, лоснящееся лицо, взятое напрокат у партийного функционера, к оконному стеклу – отражения там не было, окно было слишком грязным.

– Собаки…, – задумчиво сказал он. – Если я буду говорить о собаках, никто не сможет оценить позитивного или негативного значения моего поступка. Друзья мои, все поступки у меня одинаковы: в них отсутствует моральная сторона. Если бы я рассказал вам мой самый хороший поступок, он был бы одновременно и самым плохим.

– Ничего, рассказывайте, мы вам поможем, – сказал я.

– Представьте, я раздеваюсь догола, мне одевают жёсткий кожаный ошейник, и я стою около часа, привязанный, перед входом в цюрихский Кунстхалле. Дикий, собачий холод, недружелюбный сырой ветер, охрененно промёрзшая каменная плитка… И я бросаюсь на посетителей выставки – чистеньких, тепло одетых, надушенных бюргеров. Некоторые смеются, некоторые – судя по глазам, с удовольствием взяли бы палку, размахнулись и… если бы не мешал закон о защите животных. Ну, что, хорошо ли я поступил?

– Это не считается, – возразил Феликс, – это искусство, оно не обладает нравственным императивом.

– Как это не обладает? Любая эпоха имеет своих жестоких цензоров, причём непосредственно в сознании и художников и зрителей, которые просеивают искусство на предмет того, что можно, а что нельзя. Это прямо касается морали, – заметил Лэмб.

– То, чем вы занимаетесь – не искусство. Это прилюдное, неопрятное потребление некоторых довольно надоевших и банальных смыслов, всё ещё зачем-то обременяющих нашу ментальность, – вставил я злобно.

– Проект…

– Я подозреваю, в чём заключается ваш проект. Он не так уж безобиден. Он прекрасно подтверждает состояние неоднозначности очевидных вещей и гибель нескольких вечных смыслов, которые с легкостью замещаются своей противоположностью. Хотите по порядку: честь – для вас она имеет отрицательную ценность, вы добровольно публично изображаете собаку, что до сих пор воспринимается величайшим унижением, но вы рассказываете об этом с неимоверным достоинством и спесью. Дальше: проблема дистанции. Уничтожая, как собака, дистанцию между собой и посетителями Кунстхалле, вы лишаете их возможности выбора. Общение с вами произошло, пусть нежеланное, и они уже знают вас, хотя и не хотели знать. Оскорбление… Насилие. Если это искусство, оно лишено моральных ограничений, не так ли, Феликс? А что помешало бы нашему другу Упырю перегрызть глотку очередному арт-критику, поднимающемуся по ступеням Кунстхалле? Швейцарский уголовный кодекс? Нет, Феликс, либо это не искусство, либо искусство начисто лишено морального императива.