Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

– Что мочь? – без интереса спросил я.

– Да всё, что угодно.

Мне это сразу показалось довольно скучным, но я не мог отказать себе в удовольствии развенчать очередного кумира Феликса и попросил его как-нибудь зайти ко мне, захватив с собой Секацкого. Немного поёжившись, Феликс сказал, что Секацкого он пока не может пригласить, но приведёт ко мне пару его знакомых могов».

Чушь, бездарная чушь. Вязкая жвачка русских классиков, давно потерявшая всякий вкус. Пора кончать с Феликсом, как и со всем, что ещё привязывает меня к языку… Где ты, моё освобождение, моя Ульяна. Ты шла рядом со мной по Курфюрстендамм и бормотала своим ангельским голосом: в натуре, типа, разрулить, развести … В твоих глазах была приятная пустота. Весело блестели торгашеские колечки с бриллиантами, купленные твоим мужем-жлобищем, весело помавала подолом твоя норковая шубка – это немецкой-то осенью, при десяти градусах тепла… Ты смогла убить свой язык, ты бесстыдно щеголяла блатными словечками, и пустота в твоих глазах была пустотой страсти. Только ты можешь мне подсказать, как это бывает, как это делается. Где ты, Ульяна? Почему я не могу тебя найти здесь, в Питере? Я искал, спрашивал в этих кругах, в ваших кругах. И ты, и твой муж куда-то делись. Отзовись, Ульяна. Надеюсь, вы не погибли в какой-нибудь разборке в стиле Тарантино.

Голубцов был при параде: от него на три метра несло туалетной водой, лоснился новый костюм горчичного цвета с неспоротой фирменной нашивкой на рукаве, фиолетовый галстук был точь в точь как у ведущего вечерней программы новостей. Дополнительную выразительность его сценическому образу придавала микроскопическая крошка варёного яичного желтка, приставшая к верхней губе. Нигде ещё мне не доводилось наблюдать такого интенсивного жёлтого: Ван Гог, который бился над проблемой интенсивности цвета, мог бы позавидовать мне – он бы наверняка с пронзительностью сумасшедшего запечатлел синеватую после бритья рожу Голубцова с этой жёлтой крошкой и чуть более крупными серовато-жёлтыми глазками в унисон. Это была бы гениальная картина.

– Оптовая торговля рыбой…, – представлялся с тупой гордостью Голубцов, – рыбой, …Голубцов, …торговля, вот моя визитка, …рыба…

– У вас яйцо! – любезно подсказала женщина-парикмахер, телефон которой мне дала незабвенная Любовь Семёновна. Как статистка, она прекрасно дополняла пёструю смесь остальных гостей – с её деревянным голосом, несоразмерно широким задом и синтетическим обтягивающим платьем с узором «гусиная лапка». На её мощной груди красовался большой круглый значок с надписью: « Хочешь похудеть? Спроси меня как!!! ».

– Яйцом мы не торгуем, – важно разъяснил Голубцов, – но непременно будем торговать!

– У вас яйцо на лице, – с бабьей нежностью повторила парикмахерша, вынимая из сумочки клетчатый платочек и деликатно протягивая его к морде Голубцова.

– Что? Какое яйцо? – он в ужасе отстранился от платочка.

– Дайте пройти! – жалобно пискнул слепой мальчик-шахматист. Я проводил его к столу, и Феликс принялся кормить его шоколадными конфетами с ликёром, время от времени неодобрительно оглядывая обои и обстановку комнаты. Я замечал в его лице неприкрытое злорадство: «как опустился Гектор», читалось на нём, «жлобство, настоящее жлобство, во всём, во всём…». Феликс смотрелся настоящим героем, Арбениным или Чацким; его драный вязаный свитер моментально обрёл некую метафизическую ценность на фоне моей обстановки. Недокормленная петербургская физиономия излучала праведное презрение и сиюминутную харизму. Было видно, что Феликс готов сидеть и сидеть в этой отвратительной комнате, сколько возможно – так прекрасно, так значительно чувствовал он себя здесь, так смертельно было бы сейчас для него выйти обратно в холодный, равнодушный, такой искушённый в избранных страдальцах духа город, где он снова стал бы одним из многих – ничтожным, порядочным, отличающимся хорошим вкусом, чопорным Феликсом. Безупречный вкус, безупречный взгляд, безупречный Феликс, безупречный холод питерской мостовой.

Лэмб воспринимал всё на редкость нормально: и моих разношёрстных гостей, и мебель Любови Семёновны, и одежду, и разговоры. Он даже спросил меня, почему на полках нет расписных самоварчиков. Впрочем, Лэмб был искушён, более искушён, чем иной русский. Он уже пожил в мире Достоевского, а кто пожил в нём, уже не может быть снобом. Поэтому Лэмб заинтересованно беседовал с пожилой бабой, крест-накрест замотанной в павлово-посадский шерстяной платок: я подобрал её на улице, прямо от прилавка, за которым она торговала мороженым.

– Бьёт, батюшка, бьёт, – жаловалась баба, – и я бью. Люблю его, алкаша.

Лэмб понимающе и печально качал головой.

Боже мой, как мне повезло – настоящая русская баба, эта вымирающая разновидность женщины. Ну кого сейчас увидишь в платке крест-накрест, которую бьют и которая сама бьёт, с рябым, ненакрашенным лицом, – только у лотка с мороженым, или у метро со стаканом семечек можно найти таких. Редкость.

– Как хорошо пахнет, – делился с Феликсом слепой мальчик. Рядом с ним сидела старушка-консьержка из будки внизу, она душилась «Красной Москвой», и этот запах, очевидно, напоминал ему бабушку. Ребёнок, как я понял, уже несколько лет не видел (или не ощущал) ничего, кроме душных залов шахматных клубов и шумных, утомительных банкетов после, где его амбициозный папа говорил тосты, а он сидел и засыпал в углу. Такой маленький Лужин, да ещё и слепой. Феликс сочувствовал ребёнку, рассказывал о том, насколько прекрасен летним вечером Паловский парк, как можно бесконечно блуждать по двенадцати дорожкам Старой Сильвии, какой неожиданной, печальной красотой поражает вдруг павильон «Любезным родителям»…

Мальчик не понимал, его рот кривился презрительно и раздражённо. Он не любил неровности пригородных дорожек, неверные склоны холмов, вход в павильон представлялся ему узким проходом между двумя бетонными столбами, о которые можно удариться. Он хотел бы, чтобы Феликс замолчал, и просто сидеть, сосать ломтик засахаренного ананаса и ощущать знакомый с детства запах духов.

В дверях раздался громкий, издевательский смех. Это был Упырь – известный художник, часто изображающий собаку и в эти моменты творчества ведущий себя почему-то намного хуже нормальной собаки. Он был явно обескуражен обстановкой. Одно дело – раздеваться догола и набрасываться на публику в избранном кругу писателя Маусова, среди людей искушённых, и совсем другое – заниматься этим в обществе оптовых торговцев рыбой и дебелых парикмахерш. Здесь и по роже можно схлопотать, тогда как Упырь направлялся сюда с самыми радужными намерениями собственной репрезентации, которые впоследствии могли бы выразиться в газетной фразе, полной дивного, всеобъемлющего смысла: «Упырь и Гектор Маусов!». Упырь поспешил ко мне, чтобы не затеряться среди подлой черни и на фоне позолоченных завитков и цветочков, глумливо испещривших интерьеры Любови Семёновны. Я кивнул ему и рефлекторно метнулся в сторону – в обьятия глухой консьержки. Я всё время думал о своей книге – книге встреч. Это не должна быть книга о тусовке, а именно книга встреч, которые обычно являются нежеланными. Пусть Упырь притормозит своё движение – пора и ему познать чувство дистанции. А то очень уж он открыт – прямо как лоно матушки-России. Гладкая лысина Упыря покраснела, он отвернулся к окну и многозначительно замолчал.