Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

Все уже были пьяны настолько, что даже самые непримиримые перестали обращать внимание на обстановку моего жилища. Как это всегда бывает во время удачной вечеринки с большим количеством спиртного, наступил тот благословенный момент, когда каждый как бы совершенно перестаёт замечать остальных и радостно сосредотачивается на своих индивидуальных переживаниях, при этом счастливо игнорируя те слова, выражения лиц, жесты, костюмы, физические особенности остальных гостей, которые столь бесили его ещё совсем недавно. Вокруг меня происходило вялое, жизнерадостное шевеление, прерываемое время о времени чьим-то неловким жестом, звуком опрокинутой бутылки, мерзким поведением столового прибора, истерично скрипнувшего о тарелку, нечаянной отрыжкой или икотой. Разговор уже не имел значения – все эти напыщенные звуки, которые, как всегда по пьянке, кажутся полными гипертрофированного значения, но на самом деле потом уже не вспомнятся, да и не захочется вспоминать. Я только на одну полу-трезвую секунду окинул взглядом наше общество и сразу увидел несколько островков безудержного и бессмысленного самовыражения: в углу, ни к кому не обращаясь, выражался Лэмб (я примерно знал тему), – в его глазах стояли мутные слёзы, рот трагически кривился; за столом выступал Голубцов, протягивая сидевшим поблизости свои синие визитки с изображением рыбы и позолоченным обрезом – зрители были благосклонны, а доктор искусствоведения Пётр Иванович даже поблагодарил Голубцова и подложил визитку под мокрый пивной стакан. Феликс стоял посреди комнаты и посылал подальше Бодрийара, Деррида и Фуко, а также маркиза де Кюстина, но и тут аудитория была вполне дружелюбной: пара студенток филфака, прыщавый журналист, женщина-парикмахер и крупье из казино «Бэдвин».

– Не надо пристраивать пародийно-постмодернистский ореол к истории нашего города, – надрывался Феликс, – эта постмодернистская гниль, должно быть, изначально сидит в крови французов, которые лишь сделали вид, что придумали постмодернизм во второй половине нашего века. Петербург состоит исключительно из фасадов – заметил де Кюстин ещё в 19 веке. А ты поживи за этими фасадами – и поймёшь, что там всё настоящее, более чем настоящее! И мне плевать на фасады, я по набережной ночью иду, и могу помочиться на фасад, если мне приспичит! Или эти дикие инсинуации, что Пушкин – вторичен, что у него нет самостоятельных сюжетов. А мне плевать, плевать! Я живу в городе подобий, и наслаждаюсь, и к арапу пойду класть цветы и кланяться в ножки!

Женщина-парикмахер растроганно всхлипнула.

– Я тоже больше люблю на фасад, чем в подворотне, там воняет очень, да и опасно, – одобрительно заметил долговязый, с почти бесцветными волосами крупье.

Четвёртый вспухший в комнате нарыв самовыражения базировался где-то поблизости от меня, как я понял в минуту лёгкого просветления по экстатически-запрокинутым, внимательным лицам, в числе которых были физиономии молодого русского писателя, недавно написавшего имперский роман, заканчивающийся крахом империи, Упыря, пожилой, чопорной гомосексуальной пары, торговки квасом, глухонемой старушки-консъержки, слепого мальчика-шахматиста. И что они так застыли, будто дожидаются звуков Орфеевой лиры? А, так это же меня слушают!

– Низость, господа, – это фикция! – прислушался я к своим словам. – Такая же поза, как всё остальное. Как может быть позой очарование, красота, аура власти… В наше-то время, когда любой смысл тотчас нивелируется полностью противоположным, имеющим точно такое же право на существование… Может ли сейчас индивид с подлинным упоением, не замутнённым воспитанным нигилизмом современного рубежа веков наслаждаться собственной низостью?

– Минус на минус даёт плюс! – глубокомысленно изрёк слепой мальчик.

– Всецело согласен, – поддержал его Упырь, – только ощутив все бездны бестиальной низости можно преисполниться сочувствия к бедным животным.

– Квас уже совсем прокис, на хрен, – с беспокойством сказала баба с улицы.

– Минус на минус даёт плюс! – повторили восторженным фальцетом гомосексуалы.

Слепой мальчик счастливо вздохнул.

– Дерьмо, – сказал писатель.

Глухонемая старушка разрыдалась неестественно громко.

– Ну когда же, наконец, низость-то ваша начнётся? – нетерпеливо спросила баба с улицы. Миф о римских оргиях, похоже, глубоко укоренился в её сознании.

– А давайте поедем к Анастасии? – вдруг с радостно-гадливым выражением предложил Голубцов.

– А примет? – чуть было не сказал я, но вовремя поправился, – поехали!

Анастасия жила в мансарде под крышей старого, потрёпанного дома на Васильевском. Фасад этого дома стал бы настоящей оплеухой для маркиза де Кюстина – он не только не представлял собой некоего симулякра благообразности, но, напротив, казалось, беззастенчиво выставлял напоказ всю мерзость и грязь, какой отличался этот дом. Впрочем, внутри оказалось ещё хуже. Даже Голубцов засомневался, правильно ли он указал адрес, а Лэмб дико краснел, но всё-таки покорно плёлся за всеми, сгорбившись, как старая крыса, притягиваемая невидимой чудесной дудкой. Эту квартиру, рассказывал на лестнице всезнающий Голубцов, Анастасия выменяла на ту, в которой они жили с Лэмбом и которую он оставил ей после развода. Деньги, полученные сверху, она потратила на содержание какой-то дикой бабы, лесбиянки и садомазохистки, с которой она жила после музыканта. Сейчас Анастасия была одна, «в поиске», как деликатно заметил Голубцов. К моменту, когда мы поднимались по лестнице, наша компания уже слегка поредела: остались только я, Лэмб, Феликс, крупье из казино «Бэдвин», Голубцов и Упырь. Я с любопытством зафиксировал тот факт, что те избранные, в конце концов припёршиеся к Анастасии, были отсеяны исключительно по половому признаку. Брутально топая подошвами и маскулинно прочищая глотки, мы столпились на площадке перед её дверью.

Дверь открылась сразу, как будто нас ждали. Анастасия была всё та же, какой я помнил её с юности: широко расставленные бесцветные глаза, большой рот, легко растягивающийся, как старая резинка на трусах, костистый нос топориком – самая неженственная черта её лица, доставшаяся по наследству от какого-то деревенского предка. Она была не столь потаскана, как я ожидал. Кожа лица не успела состариться с той же быстротой, с которой в глазах появился наглый и циничный блеск, какой бывает у развратных старух или содержательниц борделя (к сожалению, последнее сравнение представляется весьма сомнительным, по моему опыту, развратные старухи выглядят вполне почтенно, как и содержательницы борделя). Впрочем, понаблюдав за ней некоторое время, я понял, что Анастасия сознательно культивирует это выражение, этот блеск. Она не поздоровалась, но и не выразила недовольства из-за того, что мы пришли. Лэмб, также ничего не говоря, протянул ей какую-то бумажку. «Чек!» – громким шёпотом объявил Голубцов. Анастасия небрежно бросила бумажку в шляпную коробку, пылящуюся в прихожей. Ну что ж, по крайней мере, хотя бы у Лэмба был естественный повод, чтобы прийти без приглашения. Анастасия была не накрашена и одета чудовищно чопорно: в скромном тёмно-сером платье с воротником из ручного вологодского кружева. Ноги были без чулок, вместо шлёпанцев – старые кремовые туфли с узкими носами и оторванными каблуками. Ноги были гладкими, с ровным загаром, но беловатая часть ступней, видневшаяся из туфель, была покрыта небольшими яркими синяками. Над одной из щиколоток красовался оригинальный ножной браслетик – неровная полоска недобритых рыжеватых волос. Анастасия сразу узнала меня, но не стала упоминать об этом. Я тоже не поздоровался с ней. Я просто… забыл. Забыл, потому что был занят тем, что рассматривал её, как причудливо устроенную вещь, давно знакомую, но несколько изменившуюся со временем, как рассматривают какой-нибудь предмет в музее, в котором давно не был. При этом ведь не придёт в голову здороваться с ним, не так ли? Должен признаться, не многие люди вызывают у меня желание их рассматривать. Почему я так уставился именно на неё?