Михаил Чуклин - Рыцарь и его ведьма

Смотришь вниз – а там далеко внизу деревья качаются, будто зеленый ковер, и ничего не видно, что там под ними, и так страшно, что даже дух захватывает.

А вообще, высоты я боюсь. Когда смотрю вниз с обрыва – даже пятки чешутся, честное слово! Но что поделаешь! Я решил закалять свой характер. Закалял же Павка Корчагин – чем я хуже? Поэтому раз в неделю приходил на обрыв, пять минут пялился вниз, пока голова окончательно не начинала кружиться, потом садился на пенечек (там у края обрыва был такой удобный пенек) и начинал – либо мечтать, либо писать, либо то и другое. Ну, еще иногда я спал (не зимой, конечно).

Я мечтал привести к этому обрыва кого-нибудь и показать этому человеку всю эту красоту, подарить ему (или ей) это бесконечное небо, лес под ногами (вы когда-нибудь видели лес под ногами?), тонкую нить реки и все, что до горизонта – траву и редко разбросанные домики. А еще облака. Облака здесь были потрясающие. Когда лежишь на земле и смотришь на них, кажется, что ты взлетаешь, что ты видишь, как они движутся, как они изменяются, принимая причудливые формы – то ли как жир в бульоне, то ли как снежинки в пургу.

А еще этот ветер! Он так приятно щекочет пятки, если снять ботинки!

Мысль о лете вызвала сосание под ложечкой. Я поплотнее надвинул шапку на лоб и выскочил из подъезда…

…Громыхающий трамвай уже закрывал двери, но я успел протиснуться между створками. Сунув десятку сонному кондуктору, я сел к окну, вынул плеер с наушниками и погрузился в музыку до самой остановки.

Люблю я музыку! Хоть и ругают меня, что уши можно испортить, все равно слушаю. Уши можно хоть чем испортить. Если, особенно, в них зубочисткой ковырять. Вон, ди-джей или звукооператоры всю жизнь в наушниках – и ни жалуются. Работа у них такая. Романтика называется. Я вот на программиста учусь – какая у меня может быть романтика? Вот и спасаюсь музыкой.

Вообще, я сильно жалел, что учился там, где учился. Не лежала у меня душа к цифрам. Ну вот что такое цифры? Это изобретение только исключительно ума человеческого. В природе нет ничего похожего на цифры. Это просто абстракция. Если сложение еще имеет под собой какую-то природную основу (1+10 равно стадо), то вот вычитание? Вот что природа вычитает? А деление? В математике если что-то разделишь, в итоге меньше станет. В природе если же делить (клетку, например), то ее, наоборот, становится больше. А умножение? А все эти логарифмы и функции? Я все еще жду того дня, когда мне пригодится умение высчитывать логарифм и применить в жизни теорему Ферма.

Другое дело язык… или музыка… Вот они – природны. Язык – предмет и способ человеческого общения – родился в результате естественных фонетических процессов. У человека есть гортань, приспособленная для говорения – вот мы и говорим. А музыка… Ну вы вслушайтесь в гармонию! Семь или четырнадцать нот – какая разница? Музыка – звук. А звук взят от самой природы, от Бога, если угодно!

Помните – вначале было Слово?! В начале всех миров что-то звучало, а вовсе не складывалось или умножалось. Вообще, в начале времен всю математику можно было смело посылать к черту. Закон сохранения энергии? Ха! Закон сохранения массы? Ха! Мир был создан из ничего, по воле Слова!

Жили бы в начале миров Ньютон с Евклидом, с ума бы сошли от того, что все их законы нарушаются! Один Эйнштейн бы, наверно, не свихнулся бы. У него относительность. Ну, еще и Лобачевский. У него есть параллельные прямые, которые пересекаются… Где-то там… На остановке Дома культуры.

А вот и моя остановка!

Холл Дома культуры. Я предъявил вахтеру свой пропуск (без бумажки – мы букашки, а с бумажкой – человеки!) и проследовал в комнату городского литературного объединения.

Когда-то я мечтал стать членом какого-нибудь лито, хотя бы самого захудалого, зато – официального. В итоге, я стал, но радости от этого особой не испытывал. Наверно, потому что понял – и среди поэтов (казалось бы, куда уж духовнее люди, чем поэты, – ну, еще священники, естественно), точнее, и в среде поэтов оказалось полно подковерных интриг, измен, подстав и прочих тайн Мадридского двора.

Ходил я сюда больше по привычке. Не все же с однокурсниками болтаться, надо и умных людей послушать!

К тому же у меня было новое стихотворение. Мою поэзию, конечно, давно не понимали и даже уже не критиковали (смирились – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не постмодернизмом), но читать хотелось. К тому же сердце мое было в очередной раз разбито, и надо было выговориться.

Если честно, я недавно буквально встал из могилы. Сбившая меня машина полностью перевернула мой уютный домашний мирок, показав оскал бледной старухи с косой… Точнее, со шприцом и костылями. Но слава Богу, все обошлось, костыли не пригодились (молодой организм – говорили врачи, ну и спасибо тебе, родной мой молодой организм!), нога срослась, ушибы на голове тоже, зато мозгов прибавилось (хотя я думал, что после сотрясения количество мозгов убавляется). Видимо, удар что-то переключил в моей голове. Нет, призраков я видеть не стал, будущего тоже, да и, кажется, стаканы взглядом двигал тоже не я, но вот на мир я поглядел по-другому. И свою девушку, которая ко мне даже ни разу не пришла, пока я лежал в больнице, я простить не смог, хотя и сказано: прощайте и не судите. Мне показалось, что с ее стороны – это наглость. И все слова, которые она мне говорила, пришлось забыть.

Наверно, не зря я ее на обрыв так и не сводил. Три раза собирался, и все никак не получалось. Ну и Бог с ней, с девушкой этой. Вот только стихи родились в больнице. Как водится, больные. Однако хотелось ими поделиться. Чтобы не только у меня одного шиза была.

Итак, я вошел в помещение. По своему старому обычаю я, естественно, опоздал, поэтому все уже сидели за столом и пили чай. Была такая традиция у поэтов – при встрече накрывать стол и пить чай. Вот они сидели и пили. Я тихонько пробрался на край стола и тоже стал пить чай, шепотом разговаривая с соседями, пока все остальные по кругу читали стихи. Это тоже была такая традиция – читать стихи за кружкой чая. Традиция давняя, еще от Пушкина идет (помните: «Выпьем, няня! Где же кружка?»). Стихи меня не особо заинтересовали (в отличие от чая и конфет), но когда очередь дошла до меня, я прочитал.

Сейчас не помню, что читал (потерял этот листик), но читал я громко, с выражением, и написанное казалось мне верхом гениальности. Но я не понимал, почему никто меня не слушает, а все сидят, пьют чай с конфетами и шепотом разговаривают с соседями? Короче, я даже не дочитал до конца, прервав на полуфразе, но все зааплодировали и заахали – никто даже не понял, что я до конца не дочитал.

Я сел на свое место в расстроенных чувствах и просидел до конца вечера. Так бы и ушел, но внезапно за дальним концом стола увидел свою давнюю знакомую. Она сидела, допивала чай и так задумчиво смотрела в потолок, что я не удержался. Я подошел к ней – она была такая хрупкая и беззащитная, девочка только, – что я не удержался и обнял ее сзади за плечи и взглянул на то, что оказалось у нас обоих перед глазами: стулья, сливающиеся со стеной, яркую лампочку, блестевшую не только под потолком, но и заодно на паркете, потертый желтый диван, буфет, в котором помещались, как в пасти, чайные принадлежности, пейзаж в запыленной рамке и на мотылька, кружащегося по комнате как сумасшедшего, поскольку свет его давно не привлекал, в отличие от выхода, но вот выхода нигде не было…