Александр Тихорецкий - Выстрел по солнцу. Часть вторая

Ирония перелилась через край, материализовавшись текстом слащавого любовного романа: «Страстью дрожал его голос, прекрасные глаза затуманились слезами…»

Он зло одернул себя. Хватит юродствовать, черт побери! У него что, совсем память отшибло? Это девочка – Кэти, его спасение, его удача! Каким-то непостижимым образом судьбы их пересеклись координатами вчерашнего вечера, сложились вместе вектором тепла и надежды, победившим холод и смерть.

И неважно, кто, и какая она на самом деле, для него она навсегда останется прелестной девушкой, вместе с жизнью подарившей ему несколько минут нежности и счастья, несколько минут молодости и беспечности, словно повернув время вспять, словно снова вернув его в далекое прошлое. И пусть это было так недолго, и пусть закончилось мучительным сном и таким же мучительным пробуждением, все пережитое до сих пор колышется в нем прекрасным облаком, и он благодарен ей, безмерно, безгранично, благодарен и обязан.

Неожиданная волна нежности заволокла сердце. И тут же, будто только и ждавшее этого, что-то темное, неприятное, надвинулось ледяной глыбой, вытолкнув на свет страхи и сомнения, растормошив вялую, заспанную совесть.

Нет-нет, нельзя! Нет-нет, только не это! Кто он такой, какое имеет право? Внезапное озарение грохнуло в голове тяжким колоколом. Господи, да ведь, эта девочка – совсем еще ребенок, а он уже почти старик, еще год-два и можно будет всерьез говорить о старости.

Старик? Он, Ленский – старик?

Сознание метнулось, растерянно застыв на полдороги, судорожно, словно дротики, одну за другой, выстреливая бессвязные мысли. А что ты хотел, дружок? Ничто не вечно, уж кому-кому, а тебе это знать – сам Бог велел. Все отмеряешь – десять лет, пятнадцать, а ты сложи их, сложи эти цифры, сложи и отмерь на шкале жизни. Что получается? Вот то-то! Так что, не хорохорься, смирись и живи с этим.

Пространство навалилось облаком глухоты и безмолвия, и только какая-то неугомонная, особенно упрямая мысль, все равно, настойчиво, отчаянно продолжала биться в колбе сознания, вырываясь несвязными обрывками, разлетаясь брызгами пустых, бестолковых надежд.

Как же так? Ведь, еще совсем недавно… Ведь, не прошло и… Сердце оборвалось, ухнуло в бездну, мелькнули рядом грустные мамины глаза. Неужели – все? Мамочка, как же так? Лицо мамы исчезло в белесой дымке, оставив в душе тоскливый осадок.

Спасительный сарказм уже спешил на помощь, пробиваясь сквозь толщу растерянности, еще издалека подбадривая картинками автошаржей. И как же ему теперь себя представлять? Какой тип взять за основу?

Однажды сконструировав свой облик таким, каким хотел бы видеть себя сам, Ленский почти не нуждался в зеркалах, наперед зная, что увидит в них, и неизвестно, чего здесь было больше, волшебства, подаренного ему Богами, или самовнушения, косвенно имеющего те же корни. Он почти не задумывался над этим, относясь к зеркалу, как к месту встречи мечты с реальностью, аппарату, в котором посредством непостижимых трансформаций первое становилось вторым, приобретая вполне осязаемые, материальные очертания. Мистическая подоплека происходящего как-то сама собой уживалась в нем с прагматичным и рациональным мышлением, комфортно встраиваясь в концепцию избранности, оставляя за бортом версии и раздумья, которые он считал абсолютно излишними, бесполезными и даже вредными.

В конце концов, зеркало стало для него обычным куском полированного стекла, простым и практичным прибором, отождествляющим его облик с представлением о себе и нивелирующим его с представлениями окружающих. И еще ни разу не почувствовал он фальши, ни разу жизнь не оцарапала его колючками диссонанса. Посторонние взгляды, словно показания барометра, фиксировали именно то, что видел он в глянцевой мути, служа ему еще и обратной связью, чем-то вроде комментариев к его автопортретам, которые он исправно оставлял в дневниках своих отражений.

По мере взросления Ленский прошел ступени от зеленого юнца, чьи щеки еще не знали унижения бритвы, до молодого мужчины, с легкостью несущего бремя прожитых лет. И всегда он был подтянутым, спортивным, красивым. А теперь? Ведь, старость – не возраст, это – состояние, целая эпоха в жизни. Эпоха, словно линза, собравшая в себе лучи прошлого, сфокусировавшая в непроглядную бездну вечности сияние детства, юности, молодости. И он совсем не готов к ней, он не понимает, не видит себя в этом зеркале, в этих медленных, меркнущих, остывающих отражениях. Вот каким, каким ему представить себя?

В голове появился образ респектабельного, благообразно седеющего господина с золотым пенсне на носу. Нет, это уж чересчур! Слишком пафосно! Тогда вот это. Седовласого господина сменил моложавый бодрячок, ловко скроенный, в джинсах и потертой кожаной курточке. Резкий всплеск антипатии. Тоже нет. А так? На смену бодрячку пришел импозантный интеллектуал в клетчатом пальто и с трубкой во рту. О, Господи! Тысячу раз – нет!

Ладно, может быть, в другой раз… Может быть, в более подходящей обстановке что-нибудь и придумается… В старости время течет медленнее, так что, шансов составить для себя что-нибудь приемлемое у него будет – хоть отбавляй.

Откуда-то издалека подоспела запыхавшаяся, суматошная мысль. Вот я и говорю! Какая романтика? Даже и думать ни о чем таком – не сметь!

И, все-таки, с чего-то надо начинать.

Пространство замерло, словно озябнув, укутавшись шалью тишины, в складках ее зыбкой пелены тускло мерцая бахромой своих лабиринтов, поникших, растрепанных предательским открытием.

Из последних сил, призвав на помощь всю свою волю, Ленский собирал воедино разбегающиеся стайки мыслей.

Итак, ему срочно нужно что-то яркое, характерное, способное без лишних усилий, органично вписаться в ситуацию Что больше всего подойдет сюда? Как насчет Джеймса Бонда? А местного Дон Жуана? Может быть, случайной жертвы непредвиденных обстоятельств? Нет, все это исключается – слишком грубо и банально, кроме того, вряд ли он будет убедителен в этих ипостасях. Вряд ли он, вообще, сейчас будет, хоть, в чем-нибудь убедителен. А если так, Кэти почувствует фальшь, непременно почувствует, замкнется, может даже испугаться, а это – конец всей операции, крест на всех усилиях и жертвах. Думай, Ленский, думай! Что еще?

Сознание вхолостую просеивало песок мыслей, выбрасывая пустую породу. Нет, на ходу придумать что-то новое не получится – силы не те. Эх, если бы соорудить из всего этого собирательный образ, прикинуться этаким светским львом, прожигателем жизни, для которого ночной инцидент – всего лишь очередное приключение, шоу, пусть и с душком криминала, пусть и закончившееся совсем не так чинно и пристойно, как обычно. Заразить ее веселостью, легкомыслием, авантюризмом, пусть думает и чувствует себя так, будто, и в самом деле, ничего страшного не произошло. Может быть, стоит попробовать?