Юрий Чайковский - Эволюция как идея

Бюрократия в самой Спарте была малочисленной (в силу простоты уклада жизни), но регламентация всех сторон существования была полной, и культурная жизнь, прежде там весьма активная, ко времени афинской демократии почти прекратилась. Создается впечатление, что жители Спарты наложили на себя ярмо невежества и казарменной жизни (со слежкой и дедовщиной) сами, без особого принуждения сверху. Зачем это самоуничтожение? Чтобы побеждать врагов, в основном, греков же. Спарта почти не создавала колоний вовне, чем так знамениты остальные греки, а потому вынуждена была отнимать земли у соседей.

Упадок культуры поначалу не мешал Спарте побеждать в войнах, но затем понемногу сгнила и ее армия. Без культуры, видимо, нельзя.

Экономической базой Афин было рабство, а Спарты — илотия , античный аналог крепостного права, т. е. более эффективная историческая формация, освоенная Европой лишь через 800 лет. В частности, илот вёл своё постоянное хозяйство и имел семью, о чем раб и мечтать не мог.

И обратно: культура не может без государства. После гибели Афин как мощного государства «золотой век» чудом продержался там лет сто. Если труды Платона известны целиком, то его учеников, включая Аристотеля, не все, а труды возникших там позже школ (эпикурейцев, стоиков и пр.) мы знаем лишь по обрывкам. Ибо читать афиняне стали мало, а еще меньше переписывали. В Спарте же случилось одно чудо: историк-воин Ксенофонт, ученик Сократа, из Афин был вынужден бежать, а в Спарте жил и писал вольготно.

Зато спартанцы ежегодно объявляли войну илотам. Обычай, что и говорить, гнусный, однако о его масштабах мы ничего не знаем. Массовых убийств илотов известно всего два, причем в большем из них спартиаты вероломно убили сразу 2 тыс. илотов. Это злодеяние вероломно и дико, но в сравнении с постоянным злодеянием и вероломством Афин выглядит просто хулиганством. Заметим, что убийство илотов возмутило едва ли не всю Грецию, а это ясно говорит о том, что илоты не были (как пишут часто в учебниках) рабами — ведь убивать рабов не возбранялось.

По-моему, наивно рассчитывать на понимание нынешних российских учреждений, процессов и бед, пока мы не умеем оценить прежние, в том числе античные. Прежние можно рассматривать спокойно, не беря ничью сторону. Если даже это не удается (так, принято во всем хвалить Афины и ругать Спарту), то нет надежды понять и нашу злобу дня.

Увы, античную историю мы в своей практике учитываем не больше, чем античную науку и философию. Какое нашему обществу дело до упадка и гибели Афинского союза или Римской империи (да и других империй, включая Китай и Южную Америку)? По-моему, самое прямое: нынешние империи тоже распадаются или уже распались, и важно понять — почему, и можно ли это предотвратить или хотя бы сделать менее болезненным.

А если нельзя, то — как в этом жить. Согласны ли мы потерять не только компьютеры (требующие огромной инфраструктуры, они при разрухе исчезнут едва ли не первыми), но и радиосвязь, и прочее, вплоть до общей грамотности? Если нет, то нам следует спорить не столько о том, полезен ли нынешний неистовый прогресс техники, сколько о том, как не растерять достигнутое.

Впрочем, что мы всё о плохом? Гринцер приводит и радостные примеры из своей науки. Так, лучшие шифровальщики, в том числе военные, это филологи-античники. Не зря, выходит, их учат. И учат хорошо.

Всё верно, и не могу удержаться от упоминания прекрасного обратного события — как английский лингвист-самоучка, архитектор и штурман военной авиации Майкл Вентрис решил задачу, полвека терзавшую историков ранней Античности. Он понял (не побоюсь назвать его догадку гениальной), что неразгаданное критское письмо является ранним вариантом греческого языка (но на иной графической основе). И в 1952 г., пользуясь огромной картотекой, упорядочившей критские знаки (составила ее филолог-античник Алиса Кобер, рано умершая), расшифровал его. (Сам он погиб и вовсе молодым, в автокатастрофе.) Между прочим, только после этого открытия стало понятно, что плач Гесиода был именно по Микенской цивилизации (она усвоила критское письмо).

Но вернемся к беседе Гринцера. Его интерес и любовь — Античность более поздняя, когда Греция уже потеряла политическое господство, а затем стала колонией Рима. Из философских школ тут и там стала доминировать школа стоиков, о которой Гринцер говорит:

«Стоиков я люблю, прежде всего, за… целостность. Они первыми увидели мир целостным, в единстве физики, этики и логики. И были убеждены, что эти области знания управляются общими законами».

Мысль в наше время более чем важна, и ее тоже следует пояснить, чтобы кого-то можно было ею заинтересовать. Все три указанных отрасли знания тогда понимали столь широко, что вместе они обнимали собою едва ли не всю культуру: физика — всё естествознание, логика — всё, что относится к мышлению, а этика — всё, что относится к пребыванию в обществе. Охватить всю культуру единым взором вряд ли возможно, но стоики хотя бы пытались, и это быстро вывело их на совершенно новое понимание путей постижения мира.

Через всю Античность тянется череда попыток понять, как человек познаёт истину. Если ранним эллинам было свойственно сомневаться в самой возможности достичь истины рассуждением (Зенон: Ахилл не догонит черепаху), если Сократ полагал, что истина достигается через аккуратные определения, если Платон пытался достичь ее всесторонним подтверждающим обсуждением (диалектика), если Аристотель был уверен, что истину можно доказать, исходя из очевидных посылок (логика), — то ранним стоикам принадлежит такое понятие, как каталепсис (постигающее представление), означающее, в нынешних терминах, что истина ухватывается интуитивно, как целое.

Ухваченную мысль надо обосновать (тут полезна диалектика, сама истин не ищущая) и, если получится, доказать (логика), но сперва мысль надо ухватить, чего до стоиков никто не видел. Да и по сей день не найти этого в учебниках философии — прямой недосмотр ученых античников.

Мышление, тем самым, не сводится (как был уверен Аристотель, основатель логики) к формальным правилам, а потому не сводятся к ним ни познание природы, ни общение людей, ни построение общества.

То был первый прорыв теории познания в область теории восприятия. Идея настолько глубока и всеохватна, что развита была лишь через 2 тыс. лет, всего сто лет назад, в трудах немецкого философа Готлоба Фреге. Нынешним обществом эта мысль овладела, пожалуй, лишь полвека назад, в годы знаменитого спора «Может ли машина мыслить?», снова забыта и лишь сейчас возрождается с обсуждением «трудной задачи» психологии.

К общему мнению не пришли, ни тогда, ни позже, но усвоили много нового. Например: если катале пенс возможен, то, значит, мир устроен так, что по части можно восстанавливать целое, и, следовательно, мир в основе своей целостен, един, и всё от всего, вообще говоря, зависит.