Александр Ирвин - Философия истории

«Как утверждают все наши и признают многие ненаши ученые, жители Ибанска на голову выше остальных, за исключением тех, кто последовал их примеру, – пишет А. Зиновьев о жителях города, строившего „изм“ и очень напоминавших людей коммунистической России 60–70-х гг. – Выше не по реакционной биологической природе… а благодаря прогрессивным историческим условиям, правильной теории, проверенной на их же собственной шкуре, и мудрому руководству, которое на этом деле собаку съело. По этой причине жители Ибанска не живут в том пошлом устарелом смысле, в каком доживают последние дни на Западе, а осуществляют исторические мероприятия. Они осуществляют эти мероприятия даже тогда, когда о них ничего не знают и в них не участвуют. И даже тогда, когда мероприятия вообще не проводятся» (Зиновьев А. Зияющие высоты. Кн. первая. С. 9). Иронии, с которой здесь говорится об «осуществлении мероприятия», конечно же, не было ни в 30–40-е, ни даже в 50-е гг.

Цит– по: Росси А. Анатомия сталинизма. Париж, 1957. С. 10.

Арон Р. Демократия и тоталитаризм. С. 228.

Цит. по: Зубко М. Коммунистические режимы уничтожили 110 миллионов человек // Известия. 1997.30 окт.

«Для человека, насколько он человек – т. е. насколько он превосходит природу и осознает себя и свою смертность – чувство полного одиночества и обособленности близко к умопомешательству. Человек как человек боится безумия, а человек как животное боится смерти. Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести единство с ними, чтобы остаться в здравом уме. Эта потребность быть вместе со всеми другими является сильнейшей страстью, более сильной, чем желание жить. Боязнь изоляции и остракизма в большей мере, чем „страх кастрации“, заставляет людей вытеснять из сознания то, что является табу, поскольку его осознание означало бы, что человек не такой как все, особый, и, значит, он будет изгнан из общества. Поэтому индивид должен закрыть глаза на то, что группа, к которой он принадлежит, объявляет несуществующим, или принять за истину то, что большинство считает истинным, даже если бы его собственные глаза убеждали его в обратном. Для индивида настолько жизненно важна стадность, что стадные взгляды, верования, чувства составляют для него большую реальность, чем то, что подсказывают ему собственные чувства и разум… то, что человек считает правильным, действенным, здравым, – это принятые в данном обществе клише, и все, что не подпадает под эти клише, исключается из сознания, остается бессознательным. Нет, пожалуй, ничего такого, во что бы человек не поверил или от чего бы не отказался под угрозой остракизма, будь она внутренней или внешней» (Фромм Э. Душа человека. М., 1992. С. 349).

См.: Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 44–45. При Сталине планомерно и беспощадно уничтожались все формы утопического эксперимента – от толстовских коммун до кружков эсперантистов. Существовал фактический запрет на научную фантастику. В частности, книга И. Ефремова «Туманность Андромеды» смогла выйти в свет только в 1956 г., в хрущевскую оттепель.

Альберико да Романо, потеряв на охоте сокола, спустил свои штаны и показал Господу зад в знак хулы и поношения. Когда же он возвратился домой, он пошел и справил нужду на алтарь, на то самое место, где освящалось тело Христово. Л. П. Карсавин приводит этот факт как свидетельство «жажды веры», боязни разувериться и поддаться сомнениям, а не как доказательство неверия и всеотрицания (См.: Карсавин ЛЛ. Основы средневековой религиозности в ХII-ХШ веках, преимущественно в Италии. Пг., б.г. С. 42).

Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 336.

См.: Тэрнер В. Символ и ритуал. С. 15.

На близость коммунистической веры к системе напряженной религиозной веры обращает внимание свидетель революции, поэт М. Волошин:

Слово. 1990. № 3. С. 17.

См.: Там же. С. 18… Грозные слова «Именем революции» произносились, как свидетельствуют источники, при расстрелах. Можно было послужить в трибунале, а потом писать веселые фельетоны и романы. В то время подобное казалось вполне естественным. С. Гехт рассказывал, как он вместе с Ильфом и Петровым путешествовал на пароходе по строящемуся Беломорканалу: пояснения по ходу дела давал им начальник лагеря, а Ильф и Петров «мастерили веселую газету» [См.: Там же.

См.: Тушин А. Александр Сергеевич 37-го // Московский комсомолец. 1995. 6 июня.

Плуттшк А. Баронесса и Россия // Известия. 1996. 14 нояб.

«Простой советский человек», не обремененный особыми познаниями, но интуитивно схватывавший, как ему казалось, суть всего, агрессивный в отстаивании своих взглядов, не был выдумкой советских писателей и поэтов. Он существовал реально и являлся прообразом того «нового человека», которого намеревался создать со временем коммунистический режим. «Большевики хотели, – пишет Б. Парамонов, – чтобы инвалид Гаврилыч был Бетховеном. Главная их гнусность в том, что они убедили Гаврилыча, он еще и сегодня считает себя Бетховеном и поэтому страдает в новом мире рок-музыки» (Парамонов Б. Конец стиля. М., 1997. С. 217).

Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 261.

Хейзинга Й. Указ. соч. С. 263.

Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 77.

Хейзинга Й. Указ. соч. С. 259.

Там же. С. 263.

Там же.

См.: Буллок К. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 85.

См… Буллок К. Указ. соч. С. 89.

См.: Буллок К. Указ. соч. С. 97.

См.: Там же. С. 72–73.

Там же. С. 531.

Там же. С. 533.

См.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 265.

Там же. С. 264.

«Порядок творенья обманчив, как сказка с хорошим концом» – эта поэтическая апофегма может считаться кратчайшей формулой советского исторического опыта, – пишет, например, Б. Парамонов. – Вообще все время вспоминается слово «сказка», куда более уместное в данном случае, чем мудреное слово «утопия». А где сказка, там дети. Инфантилизм советского человека бесспорен, и многие талантливые люди даже возводят это качество в перл создания, в этом они видят преимущество социализма… Но больше всего это напоминало именно детский сад. Канонизировалась условность сказочного зла, волк фиксировался в образе бабушки. Злодейство, скажем, Сталина не могло не ощущаться хотя бы на бессознательном уровне, и «культ личности» возник не как хитрая политика диктатора, а как естественная реакция смертельно испуганного общества. Это была защитная реакция, действие механизма психологической защиты, куда более важной, чем любая «социальная защищенность» (Парамонов Б. Конец стиля. С. 204).