Наталья Михайлова - Барков

1756 года мая 2 дня.

К сему доношению копеист Иван Барков руку приложил [383] ААН. Ф. 3. Оп. 1. № 210. Л. 281–281 об. Печатается по: Моисеева Г. Н. Ломоносов и древнерусская литература. Л., 1971. С. 160. .

Пародия — жанр, представляющий особый интерес для изучения истории литературы. Являясь орудием острой литературной борьбы, пародия с новых позиций ниспровергает старое или же со старых дискредитирует новое. Пародия — всегда оценка; в этом она сближается с критикой. Но пародия шире критики, так как это еще и художественная переработка, художественное осмысление пародируемого произведения. Пародия дает возможность расширить наши представления о восприятии творчества писателя его современниками, позволяет рассмотреть его творческое наследие в живой атмосфере идейной и литературной борьбы его времени.

В XX томе «Библиотеки для чтения» за 1837 г. была опубликована повесть «Московский Европеец», которая еще не привлекала внимания исследователей. Среди современных Пушкину опытов по художественному осмыслению «Евгения Онегина» эта повесть выделяется своей полемичностью по отношению к пушкинскому роману.

Уже первые главы «Евгения Онегина», их успех, споры вокруг них вызвали поток пародий и подражаний. Большинство из них, естественно, написано в стихотворной форме [384] См.: Розанов И. Н. Ранние подражания «Евгению Онегину». — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 2. М.—Л., 1936. С. 213–239. . Однако «Евгений Онегин» пародировался не только в стихах, но и в прозе. По-видимому, это связано со спецификой жанра пушкинского произведения. «Пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница» (XII, 73). При комментировании этих слов Пушкина из письма к П. А. Вяземскому обращают внимание на то, что Пушкин указывает на своеобразие стихотворной формы эпического произведения. Но для Пушкина «роман в стихах» был важным этапом его развития и как прозаика: не случайно завершение «Евгения Онегина» в 1830 г. в Болдине совпало с началом его работы над первым законченным прозаическим произведением — «Повестями Белкина». Именно романные особенности «Евгения Онегина» вне зависимости от его стихотворной формы были восприняты прозаиками, которые пытались в своих произведениях творчески осмыслить его тематику, проблематику, образную систему. В целом же прозаические вариации на тему «Евгения Онегина» явились своеобразными откликами на поставленную в пушкинском романе проблему героя времени, в спорах о котором приняли участие А. А. Бестужев-Марлинский, создатели массовой светской повести, автор повести «Московский Европеец».

Романтик Марлинский спорит с реалистом Пушкиным: он не приемлет ни пушкинского героя, «франта, который душой и телом предан моде» (XIII, 149), ни метода его изображения. Декабрист А. А. Бестужев не согласен с тем, чтобы о его поколении судили по Онегину. В повести «Испытание» он делает своего героя (такого же, как Онегин, молодого светского человека) деятелем декабристского плана, разумеется, с поправкой на исторические условия тридцатых годов [385] См.: Базанов В. Очерки декабристской литературы. Публицистика. Проза. Критика. М., 1953. С. 406–419. . Он критикует пушкинский роман с позиции декабризма.

Авторы массовой светской повести сводят Онегина (по-видимому, бессознательно) до уровня байронического злодея, Татьяну представляют его невинной жертвой, содержание романа исчерпывают любовным треугольником. В данном случае можно говорить о тривиальном восприятии и осмыслении «Евгения Онегина» вульгарно романтическими писателями [386] О переработке «Евгения Онегина» авторами массовой светской повести см. статью Р. В. Иезуитовой «Светская повесть» (в кн.: Русская повесть XIX века. Л., 1973), где в связи с указанным вопросом особо отмечена повесть И. И. Панаева «Она будет счастлива». В этом плане интересны также повести «София», «Может ли это быть?» (Библиотека для чтения, 1834, т. IV; 1835, т. VIII). Любопытно, что трансформация характера Онегина в духе демонического романтизма сопровождается в этих произведениях реминисценциями, ссылками на пушкинский текст. Они появляются там, где описываются быт и нравы светского общества. Это и прозаический пересказ стихотворного текста: «Морозная пыль летела от бегунов и серебрила бобровые воротники московских щеголей» (Библиотека для чтения, 1835, т. VIII. С. 93). Это и прямое цитирование: «Чем меньше женщину мы любим, Тем больше нравимся мы ей, — сказал поэт — и это такая истина, которой примеры мы видим к несчастью слишком часто» (так же, с. 114). .

Иную позицию в споре о «Евгении Онегине» занимает автор повести «Московский Европеец». Его цель — в общественной дискредитации Онегина, в пародировании Пушкина, которое выявляется по ходу повествования.

Повесть начинается описанием московского бала, и на первой же странице автор дает следующий портрет героя, насыщенный ассоциациями с «Евгением Онегиным»: «Близ зеркальных дверей галереи, примыкавшей к гостиной, <���…> в готических креслах сидел молодой человек. Лицо его имело странное выражение. Бледное, почти зеленоватое, оно не представляло никакого следа мысли, никакого чувства. Его тусклые, или, лучше, мутные, глаза уже совершенно потеряли блеск, какой обыкновенно бывает у глаз этого возраста. Страсти в них не было, и за исключением золотых очков даже ума в них не было <���…> Коротко сказать, лицо его было общее место гостиных. Но странная улыбка, смесь эпиграммы и презрения, лежала на устах его, и по ней можно было узнать, что он был Московский Европеец, один из тех молодых людей, которые еще в чине четырнадцатого класса проглотили всю мудрость и всех женщин. В его стеклянных глазах можно было прочитать неверие в Несторову летопись и в женскую добродетель. Балланш и Бальзак составляли основание его философии: он охотно порицал все отечественное, чтобы казаться умным, хвастал своими победами над обломками нескольких разбитых добродетелей в чепчиках, чтобы прослыть разочарованным, либеральничал в гостином дворе и придерживался правил чистого деспотизма со своими любовницами и лакеями» [387] Библиотека для чтения, 1837. Т. XX. С. 99–100. .

Пушкин в романе неоднократно подчеркивает странность своего героя, говорит о ней и косвенно, и прямо: поэту нравятся черты Онегина, его странность; Онегин для него «спутник странный» (VI, 189). В повести мотив странности героя также выделен: лицо его «имело странное выражение», на устах его «странная улыбка».

Пушкин упоминает об эпиграмматическом даре Онегина, который «имел счастливый талант» возбуждать «улыбку дам» «огнем нежданных эпиграмм». Поэт признается, что он привык к «мрачной злости» онегинских эпиграмм, к тому, что Онегин «людей, конечно, знал И вообще их презирал». В повести улыбка героя определяется как «смесь эпиграммы и презрения».